Страница 50 из 84
Сидя за столом и поднимая первый тост за дорогих моему сердцу хозяев, я нечаянно взглянул в открытую дверь кабинета и снова увидел портрет. Теперь я видел его издалека, ярко освещенным, и он вдруг вызвал у меня какие-то странные ассоциации. Как будто я когда-то и где-то видел нечто подобное. Я неожиданно остановился на полуслове, и только нетерпеливое движение Гордеева вернуло меня обратно к действительности. Скомкав свое приветствие, я, едва пригубив, отставил рюмку и склонился было к столу, но портрет все время словно бы притягивал мой взгляд. Марта с портрета упрямо смотрела через мою голову куда-то вдаль, и мне хотелось обернуться, чтобы увидеть, что такое она там разглядывает. И непомерно удлиненное лицо ее было таким строгим, словно она жалела нас, сидящих за этим столом, желая и в то же время не в силах предостеречь от чего-то очень трудного, что ожидает нас. Непонятная, но властная сила воспоминания волновала меня. Как будто все это уже было, как будто я уже видел и это лицо и этот взгляд, вот так же предупреждающий и предостерегающий. Ощущение было похоже на то необъяснимое, какое иногда овладевает человеком в новом, незнакомом месте: как будто ты когда-то уже был тут и точно знаешь, что за следующим бугром покажется знакомый тебе дом или пруд. Необъяснимое и таинственное чувство, всегда одинаково настораживающее человека!
Я вдруг встал из-за стола, словно управляемый таинственной силой взгляда нарисованной женщины, и, забыв о хозяевах, пошел к портрету. Чем ближе я подходил, тем быстрее улетучивалось чувство неизвестного, и вот передо мной уже опять была ординарная, в сущности, модернистская мазня, составленная из кричаще разных цветов, как будто художник нарочно задался целью соединить несоединимое.
И в то же время ощущение, что я где-то видел нечто похожее, не проходило.
Картина висела высоко.
Что-то словно толкнуло меня. Я взял стул и, забыв о бархатной обивке, встал на него и снял картину.
Сейчас я не мог бы объяснить, что заставило меня рассматривать картину со всех сторон. Она была заключена в дубовую рамку и прикреплена с обратной стороны множеством гвоздиков, холст был новый, тщательно прогрунтованный. Ее следовало повесить на место; этого, я понимал, ожидали хозяева. А я все рассматривал ее, словно надеялся понять, что именно привлекало меня к ней.
Заметив на столе серебряный нож для разрезания бумаг, я принялся выдирать гвоздики, прикреплявшие холст к рамке. Нож легко входил под широкую шляпку гвоздя, и они выпадали один за другим, хотя серебряное лезвие и покрывалось царапинами. Но я уже отогнул угол холстины.
Тогда я увидел то, что бессознательно искал. В рамке было три холста: нижний — чистый, новый и еще пахнущий льном, второй — старый, ломкий, ставший похожим на промасленное дерево, и еще один — тоже новый, на котором был написан портрет. И когда я разъял уголки холстов, перед моими глазами и перед глазами беззвучно подошедших Гордеева и Марты предстало лицо «Мадонны Благородной»…
— Что это? — удивленным голосом, упавшим до шепота, спросила Марта.
— Подлинник Эль Греко. Вы, вероятно, слышали, что из Народного музея пропала картина Эль Греко «Мадонна Благородная»? Вот эта картина…
— Но… но как она попала сюда?
— Об этом надо спросить Брегмана. Кстати, где он писал ваш портрет?
— В реставрационной мастерской. Я тогда реставрировала «Голову Иоанна Крестителя»… — Она отвечала замедленно, но точно. — Брегман попросил меня попозировать немного, я достала ему пропуск.
— Когда это было?
— В конце февраля. Да, да, он еще шутил, что пришел в такой день, который повторится только через четыре года… Это было двадцать девятого февраля.
Я вынул из кармана снимки «Женщины в красном», фотографию той подделки, что осталась вместо «Мадонны Благородной», несколько снимков работы Брегмана в соборе.
— Вы видели эту картину? — Я показал снимок «Женщины в красном».
— Да, но это было позже. В середине марта…
— В тот день, когда Брегман помог вам закончить работу над «Головой Иоанна Крестителя»?
— Он не помогал! — Она даже испугалась. — Я предупредила, что мне придется все смыть.
— И не смыли…
— Я была занята.
— А знаете ли вы, что двадцать девятого февраля Брегман подделал подпись вашего мужа и направил требование о высылке в мастерскую картины, которая не нуждалась в реставрации, а в середине марта, когда он торопил вас уйти из мастерской, эта картина была им украдена?
— Не надо так резко… — сказал Гордеев.
Я замолчал. Марта сидела без кровинки в лице. Гордеев дал ей воды и принялся успокаивать.
Я не слушал, что он говорил. Я думал, что на его месте постарался бы еще больше испугать ее: слишком долго она мучила мужа, чтобы быть доброй к ней. Разбросав снимки по столу, как пасьянс, я подозвал и ее и Гордеева.
— Вот так называемые «работы» Брегмана. Вы видите, они выполнены в одной манере. Возможно, что это даже талантливый мастер. Но он гнался только за деньгами и отдал свой талант для преступления. Одних этих снимков, без дополнительной экспертизы, достаточно, чтобы сказать: лицо, укравшее «Мадонну Благородную», оставив на месте картины подделку, затем сделавшее несколько мазков на реставрированной «Голове Иоанна», позже расписавшее соборную живопись, написавшее несколько картин, хранящихся у его бывшей жены, — одно и то же. И это лицо охотилось за работами особой ценности. Правда, благодаря этому мы узнали о существовании в наших музеях еще одной работы Эль Греко. Но обе эти картины были выкрадены для передачи за рубеж…
— Но как… как вы определили, что «Мадонна Благородная» спрятана под портретом? — робко спросила Марта.
— Брегман так хорошо изучил «Мадонну Благородную», что мог бы воспроизвести ее и во сне. И он воспроизвел… И именно во сне… Когда писал вас…
— Так, значит, он…
— Нет, Марта! Вы были только бессознательной помощницей. Он не любил вас! Но когда понадобилось укрыть картину, он вспомнил о вас… А думал он только о «Мадонне Благородной». Взгляните на ваш портрет и сравните с картиной Эль Греко…
Марта гордо вскинула голову и вышла в столовую. В дверях она ядовито спросила:
— Надеюсь, меня не подозревают в сообщничестве? Я свободна?
Я не успел ответить. Она закрыла дверь за собой.
Квартира казалась вымершей.
Гордеев умелыми руками размонтировал соединенные картины. Портрет Марты он снова включил в рамку и повесил на то же место. «Мадонна Благородная» заслуживала другой рамы для своего возвращения на место. Я позвонил в управление, чтобы прислали охрану и ящик для перевозки картины.
— Что теперь будет? — спросил Гордеев.
Я не ответил. Я не знал.
То есть в общих чертах я знал. Гордеев снова будет работать в мастерской. Марта останется с ним. Но никогда и никто не утешит ее. Она знает, что ее любили! И зачем только я сказал, что Брегман писал ее портрет, как во сне!..
И когда-нибудь она уйдет. Уйдет искать настоящую любовь. Тут я ничем не мог помочь Гордееву.
Взятие Громовицы
Пролог
Совсем недавно я узнал, что подполковник Синицын наложил дисциплинарное взыскание на старшего лейтенанта Сиромаху со странной формулировкой: «За вмешательство в дела церкви…» Позже я выяснил, что летчик Сиромаха считает меня виновником случившейся с ним неприятности.
Я был огорчен этим взысканием не меньше, чем сам летчик, и предпринял розыски подлинного виновника. К сожалению, им оказался… я.
Увлеченный романтической историей летчика Сиромахи, я как-то рассказал ее в кругу знакомых. И вот одна из слушательниц, дама чрезвычайно литературная, решила, что эта история может служить основанием для прелестного, как она выражается, сценария и даже как будто написала и предложила какой-то студии заявку или что-то в этом роде. Не являясь свидетельницей, ни тем более участницей всей этой истории, дама обратилась за сведениями к подполковнику Синицыну, командиру части, в которой служил старший лейтенант Сиромаха, — единственному человеку, к которому обращаться не следовало.