Радиус взрыва неизвестен

Но Гордеев не желал слушать меня. Этакое гордое самоуничижение, та простота, которая хуже воровства. Я продолжал, сердясь все более:

— Если вы не бросите это глупое донкихотство, клянусь, я не приду к вам, когда вы будете праздновать освобождение от злого духа…

— Злой дух не оставляет своих жертв.

К счастью, машина уже остановилась, а то кто знает, до чего бы мы договорились. Я вспомнил о том, что обязан изображать хозяина.

Начальник управления ждал нас.

— Ну-с, что мы теперь знаем об Эль Греко? — спросил он.

Я подивился его самообладанию. В конце концов мы знали не так уж много.

Но на Гордеева этот спокойный тон подействовал, как холодный душ. Может, мы слишком близко ходили возле огня, потому-то он и обжигал нас? А издали пожар был виднее и не казался таким опасным?

Выслушав мои предположения, начальник сказал:

— Может быть, вы и правы. Мы получили вашу телеграмму и установили наблюдение за вашим подопечным. В одиннадцать часов утра он встретился в том же магазине с одним иностранцем и о чем-то поговорил с ним, был весьма озабочен. В два часа дня у него состоялось еще одно свидание… с молодой дамой… Они прошли к нему в гостиницу…

— Моя жена… — словно выдохнул Гордеев.

— …были там не больше десяти минут. Дама вышла очень взволнованная, ваш же подопечный держался значительно спокойнее. Они позавтракали в кафе, если учесть, что подопечный еще ничего не ел, это был завтрак, хотя и пополудни. Из кафе дама направилась домой, подопечный зашел вместе с нею в квартиру, пробыл там полчаса. После этого он поехал в кассу Аэрофлота и взял билет на самолет. Сейчас… — начальник взглянул на часы, — он уже летит домой…

— Зачем же он приезжал? — с досадой воскликнул я.

— А установить это — ваша обязанность, — довольно сухо ответил начальник. — Можете попросить товарища Гордеева помочь вам. Если он уверен, что дама, с которой встречался ваш подопечный, его жена, он имеет право спросить, о чем они говорили в гостинице, затем в кафе и в его доме. Но для нас значительно важнее выяснить, где «Мадонна Благородная». В вещах Брегмана, сданных на аэровокзале, ее не было, хотя иностранец передал Брегману при встрече какой-то сверток, похожий по форме на альбом или книгу большого размера, примерно in cvarto.

— Почему же этот предмет не изъяли?

— А если это был просто чистый холст? Или картина самого Брегмана, возвращенная за ненадобностью? Или предложенная на реставрацию картина из частной коллекции этого господина? Альбом рисунков? Книга по искусству? Если заходить в своих подозрениях так далеко, так ведь и навестившая Брегмана дама имела в руках довольно объемистую сумку из этих ультрамодных, величиной с добрый чемодан. Следовательно, она тоже могла унести разыскиваемый предмет… Прикажете обыскать и ее? Думайте-думайте, тут я вам помочь ничем не могу…

Мы ушли от начальника расстроенные, огорченные, я бы сказал, злые. Только на улице мы осмелились обменяться взглядами, — все казалось, что у другого легче на душе. Нет, Александр Николаевич чувствовал себя не лучше.

— Поедемте ко мне, — вдруг жестко сказал он. — Я должен поговорить с Мартой.

Мне подумалось, что в таком разговоре третий всегда лишний. Но в то же время стало жаль Марту Кришьяновну. Гордеев мог наговорить много ненужного. Я ответил согласием.

10

Марта встретила нас несколько растерянно, но сразу захлопотала с обедом, принялась накрывать на стол. Она входила и выходила из столовой, где мы сидели, успевая переброситься со мной и мужем непринужденной шуткой, вопросом, не обращая внимания на нашу мрачность, а я мучительно думал, с чего и как начнет Гордеев свой разговор. И в то же время было странно видеть эту женщину веселой, нежной — словом, такой же, какой была всегда, хотя она только что предала мужа, если можно говорить такими высокими словами о супружеской неверности. Ведь она только что простилась с другим…

Я встал и принялся бродить по квартире, чтобы хоть как-то рассеять все возрастающую неловкость.

В кабинете Гордеева я перелистал несколько книг, поглядывая через распахнутую дверь на своего друга. Гордеев сидел в столовой у журнального столика в глубоком кресле, тяжело опустив голову. На вопросы Марты он отвечал односложно.

Ставя какую-то книгу на полку, я нечаянно взглянул на стену и увидел портрет Марты. Он висел в центре стены, одинокий, строгий, написанный в непривычной для Гордеева манере — яркими красками, не соответствующими друг другу по тону, небрежно, словно наспех, но в то же время прочно передающей сходство, как, скажем, негатив, в котором все тона даны наоборот, передает наше представление о формах предмета и о его характере. Эта импрессионистская работа была столь непривычна в чопорной, сдержанной атмосфере кабинета, где все, вплоть до переплетов книг и шкафов темного дерева, попахивало академией, что я невольно воскликнул:

— С каких это пор, Александр Николаевич, вы стали модернистом?

Гордеев воспользовался поводом, чтобы оставить Марту, и прошел ко мне.

— Ложные подозрения! — ворчливо ответил он. — Никогда не увлекался модами.

— А портрет Марты Кришьяновны?

— Мне с ее портретами не везет. Сколько ни принимался, все получается не то…

— Как? И этот вас не устраивает?

Я так удивленно взглянул на стену, что Гордеев невольно поднял глаза. Увидев портрет, он сделал движение, словно намеревался сорвать его или хоть потрогать, чтобы удостовериться в реальности.

— Ее портрет! — все еще не веря глазам, произнес он.

И тотчас же из-за двери послышался милый, удивительно веселый возглас:

— Заметили наконец? Ну, как он вам нравится?

Марта встала на пороге, теребя кокетливый передничек. Она была взволнована, горда, счастлива. Не замечая взвинченного состояния мужа, она заговорила, торопясь насладиться своим торжеством:

— Я давно думала сделать это, но все как-то не получалось. То художник не нравился, то у самой не было настроения. Когда-то Герберт… — Тут она на мгновение запнулась, но набралась храбрости и продолжала в естественной манере: — Герберт сделал набросок, но так и не дописал. И вдруг сегодня позвонил, что уезжает надолго и что он закончил тот портрет по памяти и хотел бы подарить его. Я, конечно, согласилась… — Тут ее взгляд нашел глаза мужа. Очевидно, она увидела в них что-то неожиданное, отчего вдруг запнулась и уже смущенно-нервно, как напроказивший ребенок, спросила: — Разве я поступила нехорошо? Этого не надо было делать? Но Герберт… — Она произнесла это имя с усилием и теперь уже добавила: — Герберт Оскарович попросил меня передать этот портрет тебе, как его личный подарок нам обоим. Да вот его письмо… — Она засуетилась, шаря по карманам передничка, достала конверт — видно, она заранее подготовилась к этому милому семейному торжеству и теперь недоумевала, почему оно не удалось.

Гордеев разорвал конверт, пробежал глазами письмо, спросил у Марты: «Ты разрешишь?», — показал глазами на меня и, хотя жена недоуменно пожала плечами, подал письмо мне.

Брегман писал, что дела не позволили ему засвидетельствовать свое почтение лично Александру Николаевичу, но в память о добром знакомстве он хотел бы преподнести Гордеевым свой скромный дар. Единственная его просьба состоит в том, что если когда-нибудь откроется персональная выставка его работ, он мог бы экспонировать этот портрет, разумеется, с указанием владельца. Он льстит себя надеждой, что при всей незаконченности этого произведения оно все же достойно быть показанным зрителям.

Это было обычное, весьма милое письмо, каким положено сопровождать подарки.

Гордеев посмотрел на меня. Я поторопился расхвалить и художника и портрет. Портрет действительно стоил похвал. Даже кричащие его краски, асимметричность черт, глухая чернота тона не погубили его. Гордеев облегченно вздохнул, вдруг сделал короткое движение и прикоснулся губами к голове жены. Это было как символ примирения. Марта сразу успокоилась, снова расцвела, стала усиленно приглашать к столу.