Страница 29 из 84
Обвиненный или обличенный в чем-нибудь, он всегда брал криком, часто это помогало: жалобщики или противники отступали. Но сейчас у него ничего не получалось. И он вдруг почувствовал, что вся его ярость пропадает, остается только страх, который он уже не мог заглушить криком.
Как видно, Бой-Ударов, который всегда был противен Коночкину своей неестественной прямотой мысли, тоже почувствовал, что заместитель редактора выдыхается. Он снова подвинул полосу и сурово спросил:
— Подпишете?
— Нет! — из последних сил выкрикнул Коночкин и с ужасом увидел, как секретарь поднимает трубку телефона. В это краткое мгновение он успел еще подумать, что в три часа ночи звонить некому. Если Бой-Ударов вздумает вызывать Голубцова, то «Чинары» не ответят, но секретарь уже назвал в трубку:
— Квартиру Запорожцева…
Прошло несколько мгновений, пока телефон ответил. В это время Коночкин делал отчаянные усилия, чтобы удержать прыгающие от страха губы. Теперь он уже понимал: пришло! Пришло то страшное, чего он всегда боялся, делая незначительные отступления от буквы закона и Устава партии. Но подобные отступления приносили так много удовольствия и жизненных радостей, что он привык подавлять страх. Так случалось и в те времена, когда он был директором школы и «вытягивал» учеников, отцы которых могли «отблагодарить» его, так было и позже, когда он стал заместителем редактора и мог, хотя и с опаской, «порадеть» кое-кому из оказавшихся под ударом приятелей. Он знал, что все эти грешки могут кончиться очень печально для него, но было в то же время какое-то странное ощущение охотничьей страсти, когда он шел по самому краю законности, заглядывая по ту сторону, как в провал, а потом осторожненько выбирался обратно туда, где продолжал числиться порядочным и уважаемым человеком. Сначала это было похоже на игру, потом на охоту за запрещенной дичью, а позже, когда вошло в привычку, он с удовольствием стал рассчитывать на те дополнительные блага, какие могли принести ему эти недозволенные прогулки в запретную зону противозаконности.
В эту минуту он бешеной ненавистью ненавидел Бой-Ударова, Чащина, Голубцова, Запорожцева, всех этих «честных дураков», как называл их про себя, и в то же время думал о том, что придется пожертвовать Сердюком и его дочкой, придется вымаливать прощение, и уже сожалел, что вызвал Бой-Ударова на этот скандал. Лучше было просто подписать газету, а потом объясниться с Голубцовым, не привлекая внимания обкома. Может быть, все осталось бы по-старому, но проклятый его страх подвел на этот раз, и теперь никакая пожарная команда уже не спасет его. Он протянул руку, чтобы выхватить трубку у секретаря, но Бой-Ударов уже говорил:
— Товарищ Запорожцев? Извините, что побеспокоил вас, но прошу вас приехать в редакцию. У нас чрезвычайное происшествие!
Было непонятно, что ответил Запорожцев, но Коночкин уже и не слушал. Он тяжело опустился в кресло, уронил голову и мгновенно увидел другую картину: он на скамье подсудимых…
Иван Иванович отлично знал, что не совершал никаких преступлений, которые могли бы привести его на такую скамью. Нет, он понимал законы и знал, какие из них можно обойти, не опасаясь серьезного наказания. Но почему-то видение — он на скамье подсудимых — навещало его довольно часто. Он сердился: «Нервы шалят!» — лечился, однако видение повторялось снова и снова, едва он совал свой нос в какую-нибудь лазейку между законом и преступлением. До сих пор ему удавалось подавлять эти видения, но сейчас он чувствовал такую усталость, что больше не мог сопротивляться. Он только зажмурил глаза, чтобы никто не прочитал по ним, как он боится.
Запорожцев приехал через десять минут.
— Что у вас произошло? — спросил он, внимательно оглядывая три странные фигуры возле стола.
— Коночкин отказался подписать газету! — твердо сказал Бой-Ударов и протянул сырую полосу Запорожцеву.
Никогда еще на памяти Запорожцева не было такого случая, чтобы редактор или его заместитель отказался подписать номер. Да и теперь Коночкин вдруг метнулся в кресле и заговорил каким-то жалким голосом:
— Я не отказывался! Я только просил расследовать материал! Я… я подпишу!
Он лихорадочно нащупал карандаш и потянул газетные полосы к себе. Но Бой-Ударов остановил его.
— Подождите! Вы пока еще заместитель редактора и, конечно, подпишете газету. Но я хочу, чтобы товарищ Запорожцев прочитал статью, которую вы не хотели печатать. Человек, использующий силу нашей печати для собственного благополучия и сокрытия неблаговидных поступков своих друзей, газете не нужен. И я надеюсь, что это будет последний номер газеты, который вы подписываете…
Запорожцев взглянул сначала на подпись под статьей, потом на Чащина и начал читать. Чащин видел, как постепенно удивление, светившееся в его взгляде, сменялось одобрением. Но вот Запорожцев отложил полосу и обратился к Коночкину:
— Вы знали, что в ведомстве у Сердюка неблагополучно?
— Откуда же? Я…
— Тогда почему вы опротестовали эту статью?
— Я… Я только хотел…
— Хотели, чтобы Сердюк успел скрыть все следы своей «деятельности»?
— Я не знал… Было только письмо из Мылотреста…
— Значит, в Мылотресте такое же положение? А с директором Мылотреста вы меньше знакомы? А то, что молодой журналист нашел в себе мужество и вскрыл безобразия, вас это не занимает? Какой же вы газетчик после этого?
— Но ведь я же хотел только доследовать материал! — с усилием прохрипел Коночкин.
— Погодите, погодите! — спохватился Бой-Ударов. — Может, эту историю и в самом деле надо еще доследовать? — Он рылся в столе. — Где же это письмо? А, вот оно! — И протянул Чащину большой пакет, на котором чьим-то твердым канцелярским почерком было написано: «Дополнительные материалы для корреспондента Чащина Ф. П.» — Ну-ка, вскрывайте, молодой человек! — и объяснил Запорожцеву: — Пришло в сегодняшней почте. Но, так как товарища Чащина не было, передали мне.
Чащин с неожиданным волнением вскрыл пакет. Значит, визит его в Мельтрест не прошел даром! Никто же там не знал, чем кончилась его попытка написать статью, а, однако, вот заботились, собирали для него новые сведения — словом, надеялись! Как же он мог бы смотреть в лицо этим людям, если бы не добился публикации своей статьи?
Коночкин, увидев неожиданный пакет, с испугом следил за Чащиным, изучавшим «Дополнительные сведения». Он, как видно, не очень надеялся, что дополнения будут более благоприятны для него, чем сама статья.
В пакете лежали сколотые канцелярской скрепкой документы. Чащин прочитывал их заголовки и передавал Бой-Ударову; тот, ознакомившись, — Запорожцеву. Коночкин, вытянув шею, разглядывал их издали, боясь протянуть руку.
Сверху лежал «Список закрытых товарищем Сердюком мельниц»; за ним следовал «Список частных лиц, получавших зерновые корма из Мельтреста», — на этом списке Бой-Ударов задержал внимание и вдруг спросил:
— Коночкина А. Е. — не ваша родственница, Иван Иванович? Тут вот говорится, что она получила полторы тонны зерна в Мельтресте?
И Коночкин еле нашел силы, чтобы отрицательно кивнуть головой.
Дальше в пачке находился «Список лиц, получавших мебель и прочие материальные ценности за счет Мельтреста» — и снова Бой-Ударов спросил:
— А разве это не вы, Иван Иванович, получили за счет Мельтреста спальный гарнитур? Вот тут даже цена проставлена: «Р. 6500».
Коночкин молчал.
Последним документом оказался стенографический отчет выступления секретаря парторганизации Мельтреста на партактиве. К нему была приложена объяснительная записка:
«Выделенные крупным шрифтом абзацы отчета были сокращены редакцией газеты при публикации», — и все эти абзацы оказались опасными для авторитета Т. С. Сердюка…
— А не вы ли, Иван Иванович, дежурили в тот день по номеру? — снова осведомился Бой-Ударов.
Далее в объяснительной записке сообщалось, что бюро партийной организации Мельтреста осуждает свою примиренческую позицию по отношению к барским замашкам товарища Сердюка и предполагает в ближайшие дни провести общее партийное собрание по этому поводу. Бюро просит редакцию газеты направить на это собрание корреспондента товарища Чащина Ф. П., «партийное отношение которого к недостаткам нашей организации и заставило нас пересмотреть свои позиции…». Письмо было подписано секретарем партбюро Ермоленко.