Страница 14 из 84
Трудно сказать, может, эта мысль «перекантоваться» в провинцию скользила в уме и у самого Трофима Семеновича. Как там ни думай, а ведь именно провинция дала ему возможность стать видным человеком. Во всяком случае, Иван Иванович никогда не мог догадаться, по его ли совету, или по собственному разумению Трофим Семенович вдруг стал одной из самых популярных фигур в министерстве. Он даже в газете выступил со статьей «Ближе к прямому производству!». Только по этому признаку, пожалуй, и можно было судить, что слова Ивана Ивановича не прошли для него даром. Откуда бы иначе мог он взять мысль, что и газета деловому человеку нужна не только селедки заворачивать.
Одним словом, Иван Иванович догнал Трофима Семеновича лишь осенью, когда товарищ Сердюк был снова на коне, начальствуя в тресте. Но и Иван Иванович не терял времени даром. Мы его видим на том самом месте, откуда он мог вознестись ввысь с быстротою ракеты, как предполагал в том памятном разговоре. Одна была беда: редактор газеты хворать хворал, но не умирал.
9
Чащин сидел в своей комнате и писал ответы на письма читателей. «Ваше письмо переслано в облисполком…», «По вашему письму от… приняты следующие меры…», «Проверкой, произведенной редакцией, факты, изложенные в вашем письме, подтвердились и виновный привлечен к ответственности…»
Это была почти механическая работа. Все ответы — точнее, их сжатая сущность — были заранее предначертаны рукой Коночкина на углах этих вырванных из ученических тетрадей и конторских книг листков, так что Чащину оставалось только переписывать их более популярным языком, поскольку сам Коночкин не снисходил до такой работы. И Чащин продолжал строчить эти незамысловатые ответы, удивляясь тому, как это Коночкин до сих пор не изобрел набора штампов, которые осталось бы только прикладывать к чистому листу бумаги, или не набрал раз навсегда трафареты типографским способом.
У него уже мелькнула мысль — подбросить заместителю редактора такое рационализаторское предложение, — пусть бы он погордился немного своей догадливостью, пока его не стукнут в центральной прессе.
Вдруг дверь приоткрылась, и в ней показались двое первых знакомцев Чащина из числа сотрудников редакции. Фельетонист, поводя красным носом, сказал:
— По-моему, пахнет жареным!
Репортер искоса поглядел на Чащина и подтвердил:
— Уже подгорел!
Чащин понял, наконец, что этот странный разговор представляет как раз то самое, что называется «розыгрышем». По своему, хотя и малому, опыту он знал, что газетчики любят подтрунивать над начинающими. Неизвестно, откуда проник в редакции наших газет этот семинарский дух, но с ним приходилось считаться. Как видно, весть о позоре Чащина уже облетела весь коллектив, и теперь коллеги пришли лично убедиться в том, что он именно такой дурак, каким показал себя в первой схватке с Коночкиным. Надо отдать справедливость, оба пришельца были настроены скорее дружелюбно.
— А что, ваш Коночкин непобедим? — спросил Чащин, стараясь попасть в тон коллегам.
— Во всяком случае, в следующий раз советую вам стрелять по нему не из пращи, а из бронебойной пушки, — сказал фельетонист.
— Следующего раза не будет, — авторитетно заявил репортер. — Если вы его не убили — значит, будете убиты сами! — Он потряс в воздухе пальцем, прислушался к чьим-то шагам в коридоре и ринулся к двери. — Наше сочувствие с вами! — трагическим шепотом сказал он и выскочил за дверь.
— Неужели этого Коночкина так боятся? — насмешливо спросил Чащин у фельетониста.
Тот потер свой толстый нос и холодно ответил:
— Кому нечего терять, тот может смеяться. А для нас газета — все!
Напыщенный тон в соответствии с явным страхом, который выражали бегающие глазки, был так смешон, что Чащин не мог не улыбнуться. Фельетонист рассердился:
— Подождите до вечера. Похороны будут объявлены особо…
— Это еще вопрос, кого придется хоронить! — самонадеянно ответил Чащин.
Он понимал, что его хвастовство неубедительно, но очень уж не понравился ему страх этих коллег.
Фельетонист, покачав головой, нырнул за дверь.
После этого в темную комнату заглянули две девушки и исчезли, ничего не сказав. Но Чащин долго еще слышал их шепот в коридоре. И хотя этот шепот раздражал, он не выглянул за дверь, чего, как видно, они ждали.
Больше никто не появлялся до обеда. Но как только прозвучал звонок, возвещавший перерыв, на пороге темной комнаты показался Гущин.
— Где снимки? — голосом, не предвещавшим ничего доброго, спросил он.
— Какие снимки? — удивился Чащин. Предполагая новый розыгрыш, он на всякий случай перешел в нападение. — Я их отдал Коночкину.
— Пропал! Пропал, как швед под Полтавой!.. — вскрикнул Гущин и схватился за голову. — И черт меня дернул связаться с этим тихопомешанным! — Тут он обрел грозное спокойствие и, напирая довольно внушительным животом на стол, за которым укрылся Чащин, холодно спросил:
— Ты объяснил ему, что эта блажная мысль пришла в голову именно тебе, или сослался на мое добровольное участие?
— В чем дело? — строго спросил Чащин.
— О несчастный!.. — возопил Гущин, на которого, казалось, ничто больше не действовало. — Ты читал приказ?
— Какой приказ? — недоуменно спросил Чащин.
— О тебе приказ! О тебе!.. Удивляюсь, почему моего имени нет в этом приказе! Наверное, товарищ Коночкин еще не придумал мне казнь. Но он придумает!..
Чащин вышел из-за стола и схватил Гущина за плечо.
— Повремени немного со своей истерикой. Какой приказ?
— Он еще спрашивает!.. — с отчаянием в голосе воскликнул Гущин и потащил приятеля за дверь.
В коридоре, против кабинета Коночкина, висела доска приказов. Возле нее толпились едва ли не все сотрудники редакции. Они кидали на Чащина сожалеющие взгляды и молчали. Только репортер сказал:
— Все! Похороны объявлены. Разряд четвертый. Покойник сам несет свой гроб, а плакальщики пляшут «Камаринскую»…
Кто-то захихикал. Чащин покрепче стиснул зубы. Вот уж такого бессердечия от своих коллег он никак не ожидал! Он, же искал славы не для себя, он думал о газете!
В это время чей-то суровый голос произнес над его ухом:
— Прекратить смешки! В чем дело? Сами выговоров не получали?
Чащин скосил глаза и увидел рядом с собой Бой-Ударова.
Секретарь читал приказ с таким сморщенным лицом, будто его мучила изжога. Однако насмешники примолкли. Только репортер попытался объясниться:
— Ну, товарищ Бой-Ударов, смешно же. Человек едва приступил к работе, и уже — готово. Выговор! Этак его всего на три дня хватит.
— Вам бы не выговор, а отставку дать следовало за последний ваш отчет с совещания животноводов, — хмуро сказал Бой-Ударов. — Не понимаю, какая тетка вам ворожит, что вы все еще шляетесь по редакции! Не только имена, но и все выступления перепутали…
Репортер вдруг исчез, словно провалился сквозь землю. Но Чащину было не легче. Он не принадлежал к тем, кто ищет утешения в чужих бедах. Бой-Ударов бесцеремонно положил руку на его плечо и спросил:
— И как же это вы схлопотали? Решили сразу показать себя и исполнителем и организатором? Ах, черт, надо было мне с вами побольше поговорить! Что вы намерены делать дальше?
— Работать, пока выговор не снимут и не влепят тому, кто его на самом деле заслужил! — сердито сказал Чащин. — А потом работать без выговора.
— Ого, да у вас, я вижу, зубы-то прорезались. Интересно, интересно! И кто же, по-вашему, заслужил этот выговор?
— Выяснится потом, — недружелюбно ответил Чащин.
Он все никак не мог понять, руководит Бой-Ударовым сострадание или подлинный интерес газетчика к своему делу. Сам Чащин прежде всего подумал бы о газете. Но Бой-Ударов продолжал бесцеремонно разглядывать его, ничем не показывая своих подлинных мыслей.
Вдруг кто-то воскликнул:
— Товарищ Бой-Ударов, а последний-то параграф еще смешнее! Его в Камыш-Бурун отправляют!