Страница 69 из 74
— Такого человека нет.
— Думаю, есть, — быстро сказал он. — Полагаю, самое время вывести ее вперед.
Слова его повисли в воздухе. Предложение. Возможность. Но кто такой Эйе, несмотря на всю свою власть, чтобы делать подобное предложение? Был ли он создателем царей, творцом богов, организатором того, что будет и чего не будет?
Тут с напрасной убежденностью безумца заговорил Эхнатон:
— Это измена, и я прикажу арестовать и казнить тебя как обычного вора.
Эйе рассмеялся ему в лицо — впервые за все время я услышал от него такой свойственный человеку звук.
— А кто услышит этот приказ, исполнит его? Никто. Ты несостоятельный, конченый человек. Над тобой довлеют неудача и смерть. Власть уплыла у тебя из рук. Повезет, если тебе позволят жить. — В его спокойном голосе звучала безжалостная жестокость.
Эхнатон быстро направился к выходу, но путь ему преградили два стражника.
— С дороги! — приказал он. — Я — Эхнатон!
Они остались неподвижны и немы. Его беспомощность была невыносима. Он замолотил по воинам кулаками, как беснующийся ребенок. Удары его были легкими, и часовые просто не обращали на фараона внимания. Он повернулся к Эйе, доведенный уже до белого каления:
— Фараона нельзя просто сбросить со счетов! Ты украл мое царство. Ты обманул мое доверие. Проклинаю тебя, и мы вместе с богом отомстим тебе.
— Нет. Это ты обманул доверие Обеих Земель. Ты предал меня. Ты сделал посмешищем и погубил великое наследие этого мира. Твои проклятия не имеют силы. Ты можешь накормить людей? Не можешь. Можешь восстановить порядок? Не можешь. Сможешь снова показаться под знаком Атона? Не сможешь. Народ тебя ненавидит, армия презирает, а жрецы замышляют твое убийство. Я дал тебе этот мир и все его богатство и могущество, и что ты с ним сделал? Выстроил эту дурацкую глинобитную игрушку? Сочетается ли величие с подобным материалом? Нет. Он крошится, распадается, разваливается. Скоро от этого города и его сумасшедшего фараона не останется ничего, кроме теней, костей и праха. Дух твоего отца умирает вторично — от стыда. Ты отдашь свои короны. Падешь на колени.
Эхнатон не сводил с Эйе глаз.
— Перед тобой? Никогда.
Он проиграл, но остался непокоренным. Из тени выступила Нефертити. У меня сердце сжалось, когда я увидел ее лицо.
— Ты — Отец бога, но ты не можешь быть фараоном, — сказала она.
Что-то изменилось в выражении лица Эйе. Мне случалось наблюдать такое прежде, на лице записного игрока, когда тот собирается удвоить ставку.
— Ты не знаешь, кто я, — ответил он.
От его слов изменилось скрытое движение темного воздуха. Нефертити замерла, застигнутая врасплох.
— Ты — Эйе, кто же еще?
Он стал перемещаться среди колонн, то появляясь на свету, то исчезая в тени, сам себе чародей.
— Не можешь вспомнить?
Она молчала и ждала.
— Странная вещь — память. Кто мы без нее? Никто.
Она выжидала.
Он улыбнулся:
— Я рад, что ты не помнишь. Я так и хотел. Я хотел, чтобы ты очистилась от связей сердца.
— Этого не может быть. Сердце — это всё.
Он серьезно покачал головой:
— Нет, не всё. Я надеялся, что ты постигла величайшую истину. Существует только власть. Не любовь, не забота. Только власть. И я дал ее тебе.
— Ты ничего мне не давал. — Теперь она рассердилась.
Он снова улыбнулся, словно еще одной своей маленькой победе, а потом нанес удар — тихо и спокойно:
— Я дал тебе жизнь.
Он следил за ее лицом, пока она пыталась уяснить значение этих слов. Он был убийцей, умело поворачивавшим нож в сердце жертвы и наблюдавшим за ее муками. Потом царица заговорила, до странности спокойным голосом, как будто худшее уже произошло и больше ничто уже не сможет ее ранить.
— Ты мой отец?
— Да. Теперь ты меня узнала?
— Я вижу, что ты есть. Я вижу, что вместо сердца у тебя пустыня. Что случилось с твоим сердцем? Что случилось с твоей любовью?
— Это слабые слова, дочь. Любовь, милосердие, сострадание. Изгони их из своего сердца. Дела — это всё.
Нефертити приблизилась к Эйе, снедаемая, несмотря на очевидную боль, любопытством.
— Если ты мой отец, то кто моя мать?
Он отмахнулся от нее.
— Не отворачивайся от меня. Скажи, кто моя мать.
— Она была никто, безымянная женщина, и умерла, рожая тебя.
Новый факт нанес свой тихий и ужасный урон. От боли, причиненной этой потерей, потерей того, чего у нее никогда не было, разве только в мечтах, царица сгорбилась, прижав руки к груди, словно крепко зажала в кулаках обломки своего разбитого сердца.
— Как ты мог так со мной поступить?
— Не пытайся тронуть меня ничтожными словами и доводами любви. Ты не ребенок, чтобы говорить о детских вещах.
— Я никогда не была ребенком. Ты и этого меня лишил.
Она вернулась в тень и исчезла. Эйе стал прохаживаться между колоннами, спокойно дожидаясь ее возвращения. Когда он проходил рядом со мной, я быстро выхватил у него из-за пояса кинжал и приставил к горлу, коснувшись нежной прохладной кожи, едва не поцарапав ее, другой рукой заломил ему руки за спину. К нам побежали стражники, но я невозмутимо произнес:
— Назад, или я снесу ему голову.
Хети проворно разоружил их.
Нефертити вернулась в освещенную часть помещения. Я сильнее прижал лезвие кинжала к мягко пульсирующей жилке на шее Эйе и с радостью наконец-то почувствовал дрожь неуверенности.
— Могу убить его сейчас, или можем связать его и вернуться в город. Арестуйте его, отдайте под суд за измену и убийство.
Царица скорбно посмотрела на меня и покачала головой.
— Отпусти его.
Я не поверил своим ушам.
— Кто, по-вашему, пытал, искалечил и убил Тженри? Кто, по-вашему, дал Мерире сгореть в муках? Может, он сам этого и не делал, для этого у него есть главный врач, но он спланировал эти убийства и поощрил их. И после всего, что он сделал вам? Этот человек не принес ничего, кроме страданий и разрушения, и вы хотите, чтобы я его отпустил? Почему?
— Потому что так надо.
Я с отвращением отшвырнул кинжал. Эйе высвободился из моей руки и сильно ударил меня по лицу красной кожаной перчаткой.
— Это за то, что имел наглость коснуться меня. — Затем ударил еще раз. — А это за то, что имел наглость возводить на меня безосновательные и бездоказательные обвинения.
Я смотрел на него, ничуть не тронутый.
— Моя дочь — умная женщина, — продолжал он. — Она понимает.
И тут он улыбнулся. Эта улыбка вызвала у меня гадливость.
— У вас есть все в этом мире, — сказал я. — И все же внутри бушует какая-то ярость, пожирая вас, пока не останется одна оболочка. Что бы это ни было, вы никогда не будете удовлетворены.
Эйе проигнорировал мое презрение. Наклонившись, он зачерпнул горсть песка и небрежно рассмотрел его.
— Мне никогда не нравилось это место, и сомневаюсь, что меня здесь похоронят. Зачем нам нужны все эти милые картинки о хорошей загробной жизни? Посмотри, как мы описываем пашу отчаянную надежду на новую жизнь: обширные поля и множество слуг, работающих на них, великий почет и высокое положение, доступ к богатству и владениям — лучшее, что может дать мир или можем взять мы. Однако это всего лишь рисунки. Мы оба знаем, что случится, когда мы умрем. Ничего. Мы лишь кости и прах. Вечной жизни нет, нет Загробного мира, нет Полей Камыша. Сладкоголосые птицы вечности поют только в наших головах. Все это — сказки, которые мы рассказываем, чтобы защититься от правды. Короче, если бы у меня было все, я смог бы вернуть этот прах к жизни. Я, как зерно, купил бы себе дней и лет и жил бы вечно. Но сделать это невозможно. Мы не можем пережить время. Бессмертны только боги. А их не существует.
Он опустил ладонь, и песок пустыни посыпался на пол. Эйе снова повернулся к Нефертити.
— Есть и другие практические задачи, требующие нашего неотложного внимания. Я предлагаю тебе следующее: возвращайся в Фивы, а я достигну нового соглашения с разными партиями. Ты согласишься вернуться к старым традициям. В присутствии жрецов совершишь публичное поклонение Амону в храмах Карнака. Сделать это будет совершенно необходимо. Взамен твои дочери останутся в живых. Твоему мужу будет позволено жить, носить корону, но власти у него не будет. Может оставаться в своем смехотворном городе, молясь, как безумец, которым он стал, полуденному солнцу и песку, — мне все равно. Никто не узнает. К нему для услуг будет приставлено достаточно челяди.