Страница 16 из 74
Отложив рисунок и изменив позу, Тутмос принялся за новый. Я превращался в модель художника и начинал чувствовать себя неуютно под его изучающим взглядом. Однако же мне было любопытно посмотреть, как он меня изобразил.
— Но вы так не работаете?
— Нет, не могу. Это низводит создателя образов до положения слуги общества. Такой художник абсолютно безлик. Такая работа шаблонна, обща. Нефертити права — это мертвые формы прошлого. Понимаете, я стремлюсь не описать живое существо, но создать его. И я верю, что в невообразимом будущем те, кто по-прежнему будут молиться этим образам, будут знать, что это он, а это — она и никто другой. И в самом конце времен люди, кто бы они ни были, так и будут смотреть на Эхнатона и Нефертити и знать, кто они такие. Вот это вечная жизнь.
Он выжидающе посмотрел на меня, надеясь, что я разделю его энтузиазм. Я сделал глоток вина.
— Могу я спросить, как вы создаете изображение царицы? С чего начинаете?
— Это происходит в виде частных сеансов, которые продолжаются много часов, много недель. Она сидит здесь, и я работаю прямо с натуры. Делаю этюды с натуры.
— И вы разговариваете?
— Не всегда. Я не поощряю ее желание беседовать, и к тому же не могу разговаривать за работой. Я глубоко сосредоточиваюсь. Звучит претенциозно, но ты как будто покидаешь этот мир. Время летит быстро. Внезапно начинает смеркаться, у меня прибавляется несколько седых волос, а царица улыбается мне, и здесь, у меня под руками — портрет. Образ. Форма.
Очень умный способ не ответить на мой вопрос.
— А царица, как она проводит это время?
— Думает, мечтает. Мне это нравится. Воссоздавать ее в процессе размышлений, тайны ее ума в движении…
— Значит, вы не помните, о чем вы разговаривали? Или какой она показалась вам во время последнего сеанса?
— Она была очень тихой.
— Это необычно?
Он посмотрел мне прямо в лицо.
— Да, я бы так сказал.
— И над чем вы работали?
— Над великолепным бюстом. Думаю, это моя лучшая работа.
— Могу я ее увидеть?
Отложив рисунок, он тщательно обдумал мою просьбу.
— У вас есть соответствующие разрешения?
— Есть, — ответил я. — Могу показать их вам, если желаете.
— Никто не видел этой работы в процессе создания, за исключением самой царицы. Она не хотела становиться достоянием публики. Это частная работа. И завершена так недавно, что царица даже не успела прислать за ней до того, как…
— Да?
— Что, по-вашему, с ней случилось? Я опасаюсь худшего. Все говорят, что ее убили.
— Я не знаю. Но все, что вы мне говорите, очень важно. Любая подробность.
Я внимательно за ним наблюдал. Внезапно на его лице появилось выражение сильной боли.
— Я ощутил, что она чувствовала себя в какой-то опасности.
— Что вы имеете в виду?
Он помолчал и посмотрел на свои беспокойные руки как на двух очень хорошо обученных животных.
— Женщина ее ума, власти, красоты, положения, популярности…
— Разве популярность — это неприятность?
— Да, когда жена становится популярнее своего мужа.
Опасные слова. Тутмос посмотрел на меня, признавая, что оказывает мне доверие.
— Это Эхнатон послал за мной, чтобы расследовать исчезновение царицы.
Он быстро глянул на меня, но больше ничего не сказал.
— Мне очень поможет, если я смогу увидеть эту последнюю работу.
— В самом деле? Ну, пожалуй — если это поможет. Я сделаю все, что смогу.
Мы прошли дальше в глубь дома. Здесь было прохладнее. На стенах и на полу лежали постоянные тени. Перед ничем не примечательной дверью, ведущей, как могло показаться, в обычную кладовку, скульптор остановился, сломал печать и вытащил из петель замка бечевку. Открыл прочно закрепленную в каменной коробке дверь, зажег лампу, и мы вошли.
Вдоль стен комнаты, сложенных из каменных блоков, шли деревянные или каменные полки. Воздух был сухой, с примесью пыли. За пределами маленького пятна света, идущего от лампы, комната терялась в непроглядном мраке. Тутмос зажег светильники, и в мерцающем свете комнату постепенно заполнили одно за другим смутные очертания — накрытые тканью, частью на полках, другие в рост человека — взрослого или ребенка. Мне почудилось, что я оказался в Потустороннем мире. Поставив лампу на полку, Тутмос взял одну из фигур, благоговейно поставил на маленький круглый стол, ловко снял с нее ткань и явил нам — чудо. Он повернул стол, показывая нам бюст со всех сторон, наслаждаясь нашим изумлением.
Я сразу же узнал ее. Волосы убраны под темно-синюю корону. Это придавало царице исключительную властность. Посадка головы красивая, сильная, исполненная достоинства, замечательно уравновешенная и естественная. Кожа лица, способного, казалось, изменить выражение, передавала цветение жизни и отличалась прозрачной бледностью, как у человека, который всегда находится под защитой густой тени. Высокие скулы и изящное, чувственное лицо. Губы красные, выразительно очерченные, напряженные. И один глаз: широко раскрытый, со взглядом непростым, ищущим, гордым, с едва уловимой искоркой юмора, когда в него заглянешь; второй глаз оставался ненарисованным. И кое-что еще: отсвет боли виделся за уверенностью взгляда. Тайная печаль, возможно, даже страдание, спрятанное, как мне показалось, в его глубинах. Вообразил ли я это? Могут ли гипс, краска и камень открыть так много?
— Это помогло? — спросил Тутмос.
— Да. Я где угодно ее узнаю.
Я увидел, что ему пришлась по душе глубина моего отклика.
— А она видела работу завершенной?
— Нет, не было глаз. Она должна была попозировать для глаз. Я всегда оставляю глаза напоследок.
Этот глаз. Он пристально смотрел на меня, в меня, сквозь меня. Эта призрачная улыбка. Словно Нефертити уже жила в вечности. Я надеялся, что нет. Оттуда я не смогу ее вернуть.
Скульптор снова заговорил:
— Здесь есть и другие работы. Возможно, вы захотите взглянуть и на них?
Я кивнул, и он прошел по комнате, медленно снимая полотнища ткани и являя одно за другим изображения царицы. История жизни, запечатленная в камне: молодая женщина, лицо ее менее совершенно, менее сосредоточенно, но одухотворено прекрасной, неуверенной силой молодости; молодая мать сидит со своим первым ребенком на руках; Нефертити в день провозглашения царицей, обретающая свою власть, новую ипостась самой себя; парная статуя к изображению мужа, ее естественная красота в странном контрасте с причудливыми, удлиненными пропорциями его лица и конечностей. Я ходил между этими работами, разглядывая их со всех сторон, и лампа у меня в руке освещала меняющиеся черты множества ее лиц в этом царстве теней, где их держали. Хети оставался у двери, как будто боялся ходить меж живых мертвецов.
— Из каких материалов вы создаете эти чудеса? — спросил я.
— В основном из известняка. Из гипса. На глаза идут алебастр и обсидиан.
— А краски? Как вы достигаете таких цветов? Они такие яркие, такие живые.
Тутмос встал позади бюста и стал показывать, не касаясь пальцем поверхности.
— Ее кожа — это тонкий известняковый порошок, смешанный с еще более тонким порошком красной охры, оксидом какого-то металла. Желтый — сульфид мышьяка, красивый, но ядовитый. Зеленый — стеклянный порошок с добавлением меди и железа. Черный — уголь или сажа.
— И из всех этих порошков и металлов вы создаете иллюзию реальности.
— Можно и так сказать. Но в таком виде это похоже на накладывание грима. Это отдельная реальность. Она переживет всех нас. — Тутмос почтительно посмотрел на свою работу.
— А подобных изображений Эхнатона вы не делали?
Он пожал плечами:
— Только в последнее время. В первые годы он позировал другому скульптору.
— Я видел эти статуи. Люди находят их очень странными.
— Он знает, что мы живем в век образов. Он потребовал, чтобы его видели не таким, как всех предшествовавших ему фараонов, поэтому художники и изменили старинные пропорции. Они сделали его выше человеческого роста, высокого, как бога, и соединили в нем мужские и женские черты, и более того. Образы очень мощные. Эхнатон понимает это лучше, чем кто-либо.