Страница 106 из 113
Он верил в народ, он, никогда не видевший народа.
О нем говорили, что он красив как бог. Никто не решался сказать, что он красив как человек.
Можете склонить перед ним голову, но все-таки скажите: "Потому что он умер".
Стал знаменит силою плодовитости.
* Мендес. Улица забита пришедшими на его похороны. Каждый говорит о своих делах. Спрашивают: "Вы над чем работаете?"
Ришпен выступает "от имени поэзии". Капюс спрашивает, представляю ли я, каким я буду, когда придет моя очередь.
Ходят по могилам, сторож протестует.
- Неужели вы не понимаете? - говорит ему кто-то из нас.
- Я понимаю, что не следует ходить по могилам. Как только другие этого не понимают!
Указывают друг другу на сына Верлена, крепкого, дородного малого, начальника какой-то станции метро.
- Я слишком много работал для других, - говорит Капюс. - Думаю отныне проводить в деревне семь месяцев в году и работать для себя.
В Мендесе было все, что мне не нравится, все, чему я, быть может, завидую.
Капюс делает мне признание: он теперь с удовольствием читает руководства по грамматике. Давно пора!
* Собрание в обществе литераторов. Мосье Блок, сотрудничающий в "Голуаз", пожелал быть представленным мне. По его мнению, моя "Раготта" шедевр. Я не сразу нахожу, что ответить, и ограничиваюсь жалким:
- Так, значит, это вам понравилось! Благодарю вас.
Коолюс, Атис и еще кто-то сообщают мне, что преемником Мендеса в "Журналь" называют меня. Нозьер будто бы сказал: "Это великолепная кандидатура". Я храню молчание, дабы эти лестные для меня разговоры продолжались подольше; про себя же я твердо решаю не пускаться в подобную авантюру. Впрочем, полагаю, что Летелье вряд ли подумает обо мне. Раз так, к чему эта скромность, хотя бы и ложная?
16 февраля. У Антуана. Чтение пьесы "Ханжа". Антуан опаздывает, и я успеваю пройти в зал, посмотреть кусочек "Андромахи". Зрители, приведенные силой, пустоты в рядах кресел. Бедный театр! Когда книжные лавки закрываются, он выступает огромным зловещим четырехугольником. Если бы не писсуары, разве стоило бы сюда заходить? Антуан извиняется, он очень вежлив, тон сердечный, теплый.
Я спрашиваю:
- Ну как тут идут дела, только совершенно серьезно?
И он с чудаковатой словоохотливостью рассказывает, чуть хвастая и противореча себе: "Четыреста тысяч франков долгу, никакой надежды погасить долг. Театр умер, публика на него плюет", Антуан решил не сдаваться. Вот тут он и умрет. Сколько раз уже ему приходила мысль: "Умереть бы от молниеносного удара, сгореть на пожаре!" Он не хочет переходить на бульвар, не так уж это весело... Если бы еще можно было перевести туда его Одеон. Эта мысль прельщает Клемансо и Бриана. Устроить Одеон, например, в помещении Гетэ, с тем чтобы два-три раза в неделю там было музыкальное кабаре. Но переходить на бульвар без Одеона - это значит сгубить все, что было достигнуто. Так и скажут: "Не вышло. Провалились. Где официальное признание?"
Чего он только не натерпелся, но все еще полон жизнерадостности. Хочет отомстить, сожрать, загрызть их.
- Я вел себя как болван, - говорит он. - Я старался ставить прекрасные пьесы. Это не дало ни гроша, - где же справедливость! Ставил дрянь - ради денег - и тоже не добился успеха, - слишком хорошо поставлено!
На "Тартюфа" он израсходовал двадцать тысяч франков. "Андромаха" ему ничего не стоила, потому что он все взял на время у Сары, - но в этом театре прогораешь в любом случае. "Юлий Цезарь" - его бесспорная удача - дал десять аншлагов и на том кончился. Один только Трарье знает, что при переходе сюда со Страсбургского бульвара у него, Антуана, было триста тысяч долгу. Он решил, что в Одеоне этот долг удастся погасить, все спасти или подохнуть. Он окружен мерзавцами, но Бриан и Клемансо - выше похвал. Однажды ему понадобилось кому-то добыть орденочек, чтобы взамен получить сто тысяч франков. Клемансо это устроил и даже не спросил для кого. Кредиторы приняли в нем участие и отстояли против потока гербовой бумаги.
- Я не живу больше! Нигде не показываюсь. Так и сижу на тонущем корабле.
- Вы бальзаковский персонаж.
- Ах, Бальзак! - говорит Антуан, - я перечитал в "Цезаре Биротто" то место, где на него обрушивается лавина опротестованных векселей. Чертов богатырь этот Бальзак!
Он курит, курит, и снова:
- Я верю в справедливость, в то, что порядочным людям должна быть удача.
Стучатся - это секретарь явился сообщить:
- Господин Антуан. Пахнет гарью. Пока ничего не обнаружили. Пожарные ищут везде, из себя выходят. Требуют вас.
- Вот и развязка, - говорю я. - Пусть горит! Я остаюсь.
- Меня засадят, - говорит Антуан, выходя из кабинета.
Я смотрю на окна - не очень ли высоко. Он возвращается:
- Загорелось в уборной у Гретийя. Все-таки "Парижанку" в "Комеди Франсез" взяли: это моя победа. Что бы ни случилось, это, по крайней мере, останется. Все театральные директора прогорают. У Карре два миллиона долгу. Ваш Гитри кое-как держится. Если я арендую Амбигю, Жемье пропал...
Вдруг он говорит:
- Ах да! Вы ведь мне принесли пьесу?
- Нет! Я ухожу, к чему вам моя одноактная пьеса.
- О нет! Читайте! Уверен, что это весело! Другого у меня ничего нет. Хоть раз поставлю то, что по душе.
- А вы думаете поставить?
- Конечно! Вот вам минеральная вода. Ведь вы, кажется, пьете эвианскую?
Я читаю прескверно. Антуан сразу веселеет. Когда чтение кончено:
- Тут у вас многое отчеканено, как медаль. Не хуже "Рыжика".
- Вы будете это ставить?
- Немедля. Успех верный. И я ничего не буду сокращать: все прозвучит...
* Новая горничная Мари. Верит в тринадцатое число и не работает по воскресеньям. В тридцать восемь лет развитие тринадцатилетнего ребенка. Была замужем раз - с нее хватит.
Вспоминает только одно хорошее место - у испанского посла.
Ей пришлось работать в домах, где перевешивали кофе, а ей на обед оставляли одно крутое яйцо, когда сами хозяева - люди богатые - обедали в гостях.
Съедает вчерашние корки. Вот уже год, как она не пробовала свежего хлеба. Застенчивая, эльзасское произношение, пришепетывает и каждый раз, когда проходит мимо кресла, извиняется.