Страница 33 из 91
Так и хочется, вслед за Сталиным, возмутиться и спросить: «Кто разрешил вставание?..»
Кто, ну кто разрешил эту улыбку и смех?! Пушкин, что ли?
Как точно заметил наш современник с подобным же типом темперамента: «Объяснить публикацию этих стихов в 1930 году невозможно — поистине, такая свобода могла быть представима только в лагере особого назначения; но там, вероятно, эти пародии воспринимались как насмешка над собой, как свидетельство перековки. А стихи отличные…<…> Вот где сверхлюди — такое писать на общих работах»[293].
«Свидание»[294]
Есть в «Соловецких островах» и проза Казарновского. «Свидание» (датировано 1929 годом) — это уместившийся всего на нескольких страничках роман, а точнее — почти античная трагедия в четырех картинах. Первая — московская квартира, сборы на вокзал; вторая — купе поезда, едущего на север; третья (с немного двойной оптикой) — швартующийся «Глеб Бокий» и то самое свидание в Доме свиданий; и, наконец, четвертая — прощание с мужем на пристани.
В первой картине мы узнаем, что женщина, ее зовут Лида, собирается куда-то на север (потом уточнится, что на Соловки) — на свидание с сидящим там мужем (его зовут Михаил). Но кто же тогда Владимир? Наверное, товарищ мужа, пришедший проводить ее на вокзал? — Нет-нет, совсем другое: это ее добыча — его удачная замена, ее новый (и неревнивый) любовник, услада ее ночей. Правда, самому Владимиру несколько неловко: «Он почувствовал себя вором, который крадет у человека не его, а чужие деньги».
Во второй картине, в купе, наша догадка стремительно подтверждается: да, она едет к мужу, чтобы разыграть перед ним любящую и верную жену: «В купе она все-таки заплакала./ Эта игра была невыносимо тяжела».
Но ведь и ждать мужа пять лет она была явно не в силах: «Жизнь шла, жизнь предъявляла свои требования. / Молодость являлась к женщине по ночам и говорила ей слова желанные и бесстыдные».
Но и бросить мужа в этом новом раскладе она тоже бы не смогла: будь он на свободе — развелась бы, а так — «…когда он был в заключении — оставить его казалось ей преступлением».
Отсюда и этот «странный обряд», этот ежегодный — с согласия любовника — театр, когда она берет очередной отпуск и «…едет к мужу на свидание и там создает ему иллюзию любви и верности».
Уверенность в том, что «он две недели счастлив и уверен в том, что ничто не изменилось», что она «великолепно вела игру» и даже «пьянела от огня ложного свидания, как пьянеет актриса, пьющая вино из пустого бокала» — очень согревала ее.
Так и не решив для себя, кто она больше — «святая или беспутница», она безмятежно заснула под стук колес.
Третья картина. Отстраненно — «я же не отсюда!» — всматривается, вслушивается и даже внюхивается она в «воздух места заключения» — этот «воздух большой и суровой трезвости».
И тут же кульминация — само свидание. Разрешение получено, и вот они — знакомые уже по прошлому году «это, с такой душевной тоской, произносимое „Лида“» и мучительно-долгий мужнин поцелуй. Потом она «обняла его и сама поцеловала. Это был ее первый серьезный выход в этом очередном спектакле. / По его глазам она поняла — что выход удачен.
Следующие его действия заставили ее болезненно вспомнить о другом, оставшемся там — в Москве. / Но спектакль надо было продолжать. / И она опять поняла по его глазам, что и второй ее выход был также очень удачен».
А когда силы оставили их, она «подумала, что она, вероятно, единственная актриса, которая засыпает на сцене, играя, и, в то же время, по-настоящему».
И вот уже картина четвертая и заключительная: прощание.
Он говорил без умолку и все рисовал картины их счастливого будущего, которое настанет сразу же после того, когда он освободится. А она «умиленно и рассеянно кивала» и «слушала его, как слушают ребенка, когда он рассуждает, кем он будет, когда он вырастет: архитектором, инженером или шарманщиком?»
Когда же она вновь «стояла на пароходе и махала ему маленьким платком…, ей казалось, что платок она достала не затем, чтобы замахать им, — а перевязать какую-то рану».
И тут она впервые отошла от роли: «…Слезы хлынули как-то неожиданно сразу и предательски. / Соленые и нетеатральные».
Но тогда не выдержал уже он: «Его глаза тоже наполнились слезами. / Тяжелыми и трудными, мужскими слезами».
При этом он думал: «Мне-mo ничего. Мне легко. Я крепкий и сильный мужчина, занятый своими мыслями и работой. Она же одна, слабая женщина, наедине со своими слезами и тоской. Каково ей?»
А пароход «Глеб Бокий» все уменьшался, и чайки сновали между его палубой и причалом, только прибавляя мхатовской театральности этой — почти производственной — прозе.
В «Свидании» поражает мастерски разыгранный психологический излом, самыми скупыми средствами — деталями и лакунами — разыгранный в этих четырех бесхитростных и почти статических картинах.
Складывается впечатление, что автор или знал, или вчувствовался в этот сюжет не только с соловецкой, но и с московской стороны. Был как бы всеми сразу, но в том числе и Владимиром[295].
Это — если угодно, Шаламов наоборот, анти-Шаламов: жестокий мир хорошо воспитанных и эгоцентричных хищников, еще не свободных от угрызений порядочности и оставленных на пока пожить на воле, в чистоте и тепле. Не «умри ты сегодня, а я завтра», а «живи ты вчера, а я сегодня»!
Отсюда же допущение и известный приоритет условностей. Ведь в реальности — ну какие там жены каэров на воле, да еще работающие во Внешторге? По ним разве АЛЖИР не плачет или другие подобные места?.. И какие такие ежегодные двухнедельные свидания, какие боа и муаровые ленты в купе? Что за северянинщина такая — или, может быть, и это тоже пародия?..
Не стихи и не проза
Впрочем, иные, кроме литературных, обстоятельства «ходки на Соловки» нам почти неизвестны. Д. Лихачев вспоминает, что, кроме Соловков, Казарновский посидел еще и в Кеми, причем было это в 1929 году. Упоминания Шипчинского (серьезного географа) и Горского (серьезного моряка) наводят на мысль о какой-нибудь научной береговой шарашке…
Впрочем, существовало на Соловках то благородное правило, согласно которому администрация, если истечение срока заключения выпадало на вненавигационное время, заранее переводила счастливца из островного узилища в материковое — досиживать причитающиеся недели или месяцы в Кеми[296].
Но о Казарновском известно, что ему — за примерное ли поведение (или за веселые стихи?) — скостили срок на полгода[297]. В таком случае освобождался он не 19 декабря, а 19 июня 1932 года, а из материалов второго дела видно, что и того раньше — 2 марта 1932 года.
Так что по этой причине в Кемь ему не полагалось. Так что же и когда он делал в Кеми? Загадка?
Загадка.
И загадок еще множество в этой злосчастной судьбе.
«Не стой на льду!..»: после Соловков
Как бы то ни было, но летом 1932 года Казарновский — уже свободный человек. Неизвестно, заезжал ли он в Ростов повидать мать: но не удивимся, если и не заезжал.
Удивимся другому — тому, что за ним не тянулось никаких «минусов». Иначе он бы не смог переехать в Москву и с головой окунуться в столичную литературно-богемную жизнь, в богемную особенно.
Писатель, с 1934 года — член группкома писателей при Гослитиздате[298]. Месячный литературный заработок — от 300 до 800 р. Беспартийный, со средним образованием. Роста, правда, хлипкого и здоровья не богатырского: туберкулез, легкая неврастения, сердце…
293
Быков Д. Был ли Горький? Биографический очерк. М: ACT, 2012. С. 300–301.
294
Соловецкие острова. 1929. № 3–4 (октябрь-ноябрь). С. 6–9.
295
Биографически «Владимиром» он точно был, но только позднее (см. ниже).
296
На Колыме была прямо противоположная политика: под любым предлогом задержать рвущегося на волю до конца навигации и заставить его поработать еще одну зиму (а там, глядишь, и попадется на чем-либо — а тут мы и новый срок ему пришьем!).
297
Это навлекло на него нехорошие подозрения, впрочем, ни прямо, ни косвенно никем и ничем не подтвержденные, а вот судьбой опровергнутые.
298
Находился на углу Б. Черкасского переулка и Никольской ул.