Страница 15 из 91
Следующая достоверная дата — 9 мая. В этот день, согласно служебной записке № 16023, было отдано распоряжение доставить О. М. из внутренней (Лубянской) тюрьмы в Бутырскую и поместить в общую камеру.
Возможно, его выполнили не сразу, поскольку следующее документированное событие произошло всё еще на Лубянке — и 14 мая. Дактилоскопистом (подпись неразборчива) Внутренней тюрьмы ГУГБ НКВД г. Москвы сняты отпечатки пальцев О. М.: правая рука, левая, контрольный оттиск…
Тюремно-лагерное и следственное дела — это совершенно разные вещи[143]. Раньше мы могли лишь гадать о том, велось ли следствие или нет, и, если велось, то кто был следователем и какими методами велись допросы. В условиях заведенной машины ОСО, где даже подпись секретаря была заменена казенным штемпелем, большой необходимости не было даже в протоколах и допросах. Может быть, весь следовательский труд свелся к двукратному заполнению анкеты, точнее, учетно-статистической карточки на арестованного?..
Как раз в апреле — шапки долу перед «царицей доказательств»! — были сняты последние ограничения на физические методы воздействия при допросах (впрочем, их начали применять еще после февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) — но это как правило, а в отдельных случаях пытки были в ходу еще с конца 20-х годов)[144].
Относительно технологии допросов и вообще расследования процитируем свидетельство Александра Алексеевича Гончукова, в 1937–1938 годах бывшего оперуполномоченным 2-го и 5-го отделений 4-го отдела УГБ УНКВД по Ленинградской области:
«По установившейся в то время практике расследование уголовных дел о контрреволюционных преступлениях проводилось следующим порядком: арестом лиц, на которых имелись материалы о совершении ими контрреволюционных преступлений, занималась специальная группа работников отдела, они же готовили материалы для ареста. После ареста материалы, состоящие из документов, по которым оформлялся арест, и копий протоколов допроса лиц, давших показания на арестованного, передавались работнику, которому поручалось проведение следствия, причем копии этих протоколов заверялись, как правило, работниками отдела, а копии протоколов, отпечатанные на ротаторе, также работниками отдела, причем до печатания на ротаторе.
Получив эти материалы, мы приступали к допросу арестованного. Первый протокол допроса всегда составлялся допрашивавшим от руки. Когда арестованный отрицал свою антисоветскую деятельность, мы уличали его имевшимися в нашем распоряжении материалами, т. е. показаниями лиц, копии протоколов допроса которых у нас были. Перерывы в допросах арестованных были в ряде случаев потому, что допросы арестованных, во время которых они не признавали себя виновными, протоколами не оформлялись. Когда арестованный после определенного времени начинал давать показания о своей контрреволюционной деятельности, ему предоставлялась возможность собственноручно написать о проведенной им антисоветской деятельности. Впоследствии на основании собственноручных записей арестованного и других черновых записей составлялся обобщенный протокол допроса. Этот протокол после составления лицом, ведущим следствие, передавался для корректирования начальнику отделения, а в некоторых случаях и более старшим начальникам. Они производили так называемую литературную обработку протоколов допроса, но в основном содержание протокола оставалось таким, как составлял его работник, проводящий следствие. После отработки протокол допроса печатался на машинке и давался на подпись подследственному. Когда подследственный по тем или иным мотивам отказывался подписывать обобщенный протокол, он уличался его же собственноручно написанными показаниями, тогда он протокол подписывал. После этого черновые материалы уничтожались. …В тот период существовал такой порядок, что если протокол подписывался двумя лицами, равными по занимаемой должности, то первая подпись была того работника, который проводил допрос и составлял протокол допроса, а второй работник, подписавший протокол, только присутствовал. При подписании протокола допроса арестованных в тех случаях, когда в допросах принимали участие старшие начальники, их подписи ставились первыми, а подпись работника, проводившего допрос, последней. …В то время в Управлении НКВД ЛО знали, что работники нашего отдела КУЗНЕЦОВ Петр и ПАВЛОВ Иван били арестованных, их и звали молотобойцами. …Я физических методов воздействия к арестованным не применял. Что касается длительных ночных допросов арестованных, то такие случаи имели место, имели место и допросы со стойками».[145]
В Москве репутацией «молотобойца» пользовался следователь Г. С. Павловский. А может быть, и мандельштамовский следователь, Шилкин, тоже был из таких же? Может, Осипа Эмильевича били, мучили, опускали, требовали, чтобы он назвал сообщников? Ведь появилась же откуда-то в обвинении запись «эсер», как появились у него самого боязнь быть отравленным и другие признаки явного обострения психического расстройства на этапе и в лагере? И что означают сведения Домбровского о роли бухаринских записочек в судьбе О. М.? В свете мартовского процесса над Бухариным в этом, кажется, есть своя логика[146].
Теперь, когда следственное дело стало доступно и введено в научный оборот[147], многое, даже очень многое прояснилось; многое — но не всё.
Через три дня после снятия отпечатков пальцев — 17 мая — состоялся единственный запротоколированный в деле допрос. Следователь — младший лейтенант гб П. Шилкин — особенно интересовался не столько нарушениями административного режима, сколько тем, кто из писателей в Москве и Ленинграде поддерживал О. М., но в особенности знакомством О. М. с Виктором-Сержем, что являлось явным отголоском ленинградских дознаний. Там же, видимо, и источники других полуфантастических сведений и анахронизмов: несколько лет в Париже, якшание с анархистами, отъезд в Киев в 1919 году из Ленинграда (sic!), горячие симпатии к троцкизму в 1927 году. Интересно, что к числу поэтических вещдоков впервые попали стихи 1917 года — «Керенский» и «Кассандра».
Допросом чекистская пытливость не ограничилась. Искали рукописи, посылали запрос в Калинин, поручая обыскать квартиру, где жил О. М. (в сочетании с путаницей с адресами ушло у них на это двадцать дней — от 20 мая до 9 июня[148]). Но там ничего уже не было: Надежда Яковлевна опередила оперативников и прибрала заветную корзинку со стихами.
Оперативная активность возымела еще одно русло — медицинское.
20 июня зам. начальника секретно-политического отдела Глебов-Юфа[149] направил в 10-й отдел ГУГБ запрос, по-видимому, о состоянии душевного здоровья О. М. Возможно, это было личной просьбой подследственного: мы знаем, что в критические моменты О. Э. и сам не раз пытался прибегнуть к медицине как к средству защиты.
Комиссия (под председательством лекпома санитарной части НКВД, военврача 2-го ранга А. Л. Смольцова[150] и двух консультантов-психиатров — профессоров Бергера и Краснушкина[151]) освидетельствовала поэта 24 июня. Заключение комиссии (акт медицинского освидетельствования) — образчик казуистической двусмысленности: с одной стороны, «подследственный является личностью психопатического склада со склонностью к навязчивым мыслям и фантазированию», а с другой — он же — никакой «душевной болезнью не страдает»!
Вердикт же комиссии сформулирован так: «Как недушевнобольной — ВМЕНЯЕМ»! Именно так, заглавными буквами, написано в документе, словно этой формулировки одной и недоставало для какого-то особого, нам недоступного, чекистского представления о красоте следствия!
143
Совершенно особую разновидность «дел» составляли дела «агентурные», или «досье» (еще синонимы: «дела оперативного учета на граждан», «дела оперативной проверки», «дела оперативной разработки», «дела оперативного наблюдения»). Относительно этих дел применительно к О. М. неоднократно приходилось слышать: не сохранились, уничтожено. В то же время генерал КГБ Калугин охотно и широко цитирует агентурное дело на А. Ахматову (см.: Калугин О. Дело КГБ на Анну Ахматову // Госбезопасность и литература на опыте России и Германии (СССР и ГДР) [Материалы конференции «Службы госбезопасности и литература», состоявшейся в апреле 1993 г. в Москве] М.: Рудомино, 1994. С. 72–79). Кроме того, существовали и так называемые «дела агентуры», как «личные», так и «рабочие», причем в «рабочем» деле — все подлинники донесений агента. Именно эти дела уничтожались с особенным рвением и в несколько присестов: в 1939-м (Берия), в годы войны, при Хрущеве и, в 1990–1991 гг., при Крючкове, — дела оперативного учета против антисоветчиков). В результате эти дела были уничтожены на 80–90 %, дольше всего хранились дела с окраской «шпионаж». Но есть еще и 4-й тип дел — внутренняя переписка КГБ, или дела секретного делопроизводства: в них часто бывают важные сводки, запросы и т. д. (см.: Рогинский А., Охотин Н. Об архивных источниках по теме «КГБ и литература» // Там же. С. 85–92).
144
Соответственно перестраивался и прокурорско-судебный корпус: в конце мая в Москве прошло всесоюзное совещание прокуроров, на котором с докладом «О перестройке работы органов прокуратуры» выступил академик Вышинский (26 мая «Правда» напечатала его статью «Задачи советской прокуратуры»).
145
Разумов А. Я. Дела и допросы. 1. «„Я закрывала дело Лившица“: допрос свидетеля Ахматовой» // «Я всем прощение дарую…» Ахматовский сборник. Сост. Н. И. Крайнева. М, — СПб., 2006. С. 262–263. Именно Павлов вел дела Б. Лившица и Ю. Юркуна!
146
Впрочем, еще одним свидетельством мы всё же располагаем: В. Л. Меркулов рассказывал М. С. Лесману в сентябре 1971 г.: Мандельштам говорил ему, что на Лубянке он сидел в камере с князем Мещерским. Через несколько недель Мандельштама вызвали на допрос, били; поняв, что ему не устоять, Мандельштам подписал всё, после чего был перевезен в Таганскую тюрьму. (Тут, заметим, много неясного или путаного: что признал Мандельштам? почему вдруг Таганская тюрьма? Личность князя Мещерского пока что также не установлена).
147
Впервые: Шенталинский В. Улица Мандельштама // Огонек. 1991. № 1. С. 20 (в начале декабря 1991 г. мне удалось ознакомиться с обоими следственными делами поэта и самому).
148
Запрос был послан 20 мая.
149
Глебов-Юфа Зиновий Наумович (1903–1940), в 1938 г. зам. начальника 4-го отдела 1-го управления НКВД СССР, майор гб. Арестован 14 ноября 1938 г., 28 января 1940 г. ВКВС приговорен к расстрелу по ст. 58–7, 58–8 и 58–11 и назавтра расстрелян 29 января того же года. Не реабилитирован (сообщено Н. В. Петровым).
150
А. Л. Смольцов являлся лекпомом санитарной части ГПУ с момента его основания в 1922 г. (сообщено Н. В. Петровым). Подписи военврача 2-го ранга Смольцова и консультанта-психиатра санотделения административно-хозяйственного управления НКВД Бергера стоят и под актом о состоянии здоровья С. Я. Эфрона от 20 ноября 1939 г. (Кудрова И. В. Гибель Марины Цветаевой. М.: Независимая газета, 1997. С. 114).
151
Краснушкин Евгений Константинович (1885–1951). Советский психиатр, заслуженный деятель науки РСФСР. В 1912–1914 гг. работал в Центральном приемном покое Москвы. С 1920 по 1930 г. заведовал кафедрой судебной психиатрии в 1-м Московском университете. Одновременно заведовал кабинетом по изучению личности преступника. Был одним из организаторов Института судебной психиатрии им. Сербского, с 1931 г. — Московского научно-исследовательского клинического института, в котором организовал психическую клинику. С 1943 г. — директор Московской областной нервно-психиатрической клиники. Принимал участие в судебно-психиатрической экспертной комиссии на Нюрнбергском процессе. Автор исследований в области психогений, неврозов и психопатий, судебной психиатрии. Много внимания уделял внедрению новых методов активной терапии психических заболеваний. Считают, что Краснушкин был одним из тех «специалистов», которые активно помогали следователям НКВД получать от арестованных необходимые показания и готовить обреченных к показательным процессам. «„Признания“ добывались от обвиняемых при помощи небывалых по утонченности психических и физических пыток». (См.: Ноймайр А. Диктаторы в зеркале медицины. Ростов-на-Дону, 1997. С. 386; Торчинов В. А., Леонтюк А. М. Вокруг Сталина. Историко-биографический справочник. СПб., 2000). Отметим, что с Краснушкиным О. М. до известной степени был знаком и на воле, о чем упоминает его вдова:
«Однажды Якулов потащил нас к Краснушкину, где пили до одурения, но больше соблазнить Мандельштама бесплатной водкой не удалось».