Страница 10 из 91
6 февраля 1937 года, даже без оформления ордера, на улице арестовали Васильева, а 7 февраля — Макарова[86]. Их дела вел оперуполномоченный 9 отделения 4 отдела ГУГБ сержант гб С. Г. Павловский (из «молотобойцев»)[87].
Михаила Карпова, Ивана Макарова, Павла Васильева и Ивана Васильева расстреляли 16 июля 1937 года[88]. А 13 августа расстреляли еще двоих — Ивана Приблудного как еще одного «идеолога» теракта и Юрия (Георгия) Есенина как еще одного потенциального его «исполнителя»[89].
Приблудного взяли 31 марта 1937 года[90]. Его дело вел также Павловский. И хотя к 15 апреля следователь всё уже закончил, подписывать свое постановление-обвинение Приблудный отказался[91]. После этого два с половиной месяца ничего не происходило — до тех пор, пока 27 июня показания на Приблудного не дал Юрий Есенин, сын Сергея Есенина: Приблудный-де побуждал его к теракту и к легальному бегству за границу[92].
Сергей Клычков был арестован 31 июля на даче в поселке Катуар, а расстрелян 8 октября 1937 года[93]. Ему шили и пришили участие в Трудовой крестьянской партии и как бы второе издание заговора писателей с целью убийства Сталина, причем идейным вдохновителем являлся Клычков, а исполнителем — Владимир Кириллов.
Уже после гибели Клычкова — соответственно, 26 и 28 октября — были арестованы Василий Наседкин, женатый на сестре С. Есенина, и Петр Орешин: обоих пристегнули к уже раскрытым заговорам и расстреляли 15 марта 1938 года[94]. Тут приходится сказать, что одним из лейтмотивов протестной деятельности «крестьянских писателей», как в свое время и писателей-«сибиряков», были «еврейское засилье» и откровенный антисемитизм.
В 1932 году Наседкин написал «упадочное и явно контрреволюционное» стихотворение «Буран», смысл которого, по его же словам, примерно таков:
«Власть над народом захватили инородцы, которые попирают его национальные особенности. Русская культура уничтожена. Мы, русские, потеряли свою родину и отечество. Русская страна гибнет в результате политики инородцев»[95].
Если обобщать, то мы наблюдаем две очень похожие репрессивные кампании властей — разветвленные «заговоры писателей» с целью убийства Сталина: один — в Ленинграде, другой — в Москве. Костяк ленинградской компании составили, условно говоря, переводчики-попутчики, а костяк московской — крестьянские писатели. Каждая из кампаний унесла десятки жертв, но ленинградская была покровавее[96].
Если в случае Ленинграда О. М. фактически уже был фигурантом дела, то в Москве его имя, хоть он и был близок с Сергеем Клычковым и Павлом Васильевым, ни единого раза при допросах названо не было.
Заговор писателей против Мандельштама
Около 6 марта О. М. и Н. М. вернулись в Калинин, быстро-быстро собрались и, после очень трогательного расставания с Травниковыми, выписавшись и оставив у них корзинку с архивом, уехали через Москву в Саматиху.
В Москве они задержались на один или два дня, ночевали у Харджиева[97]. Там, вероятно, с ними и повидался Борис Лапин, подаривший О. М. том Шевченко[98].
Чем же были заполнены эти дни?
Посещением музеев и хождением по начальству Несомненно, О. М. не удержался и забежал к своим «импрессионистам» на Волхонку. Посетил он и друзей-художников. В частности, Осмеркина, который, возможно, именно тогда и сделал свои знаменитые карандашные наброски — последние портреты поэта «с натуры», уже по этому одному могущие идти на правах его посмертной маски[99].
Посетил и Тышлера, которого, как пишет Н. М., «оценил очень рано, увидав на первой выставке ОСТа серию рисунков „Директор погоды“… „Ты не знаешь, какой твой Тышлер“, — сказал он мне, приехав в Ялту. В последний раз он был у Тышлера и смотрел его вещи перед самым концом — в марте 38 года»[100].
Но больше всего времени ушло на начальство. В прошлый приезд О. М. в Москву его принял Ставский и «предложил поехать в „здравницу“, чтобы мы там отсиделись, пока не решится вопрос с работой»[101]. Встретился он со Ставским и на этот раз, и снова встреча воодушевила О. М. Через пару дней, 10 марта, он писал уже из Саматихи Кузину:
«„Общественный ремонт здоровья“ — значит, от меня чего-то доброго ждут, верят в меня. Этим я смущен и обрадован. Ставскому я говорил, что буду бороться в поэзии за музыку зиждущую. Во мне небывалое доверие ко всем подлинным участникам нашей жизни, и волна встречного доверия идет ко мне. Впереди еще очень много корявости и нелепости, — но ничего, ничего не страшно!»[102]
В этой эйфории О. М. упустил смысл встречи с другим писательским боссом — тем самым, что однажды привел к Катанянам Шиварова. Фадеев, однако, выполнил свое обещание и переговорил об О. М. высоко наверху, с Андреевым. Разговору в кабинете Фадеев предпочел салон своей машины:
«Он предложил отвезти нас куда нам надо, чтобы по дороге поговорить. Он сел рядом с шофером, а мы позади. Повернувшись к нам, он рассказал, что разговаривал с Андреевым, но ничего у него не вышло: тот решительно заявил, что ни о какой работе для О. М. не может быть и речи. „Наотрез“, — сказал Фадеев. Он был смущен и огорчен»[103].
Уже это одно должно было насторожить О. М. — настолько это противоречило тому, чем им казались путевки в мещерское ателье по «ремонту здоровья». Вместо этого О. М. даже пробовал утешать Фадеева, мол, ничего, как-нибудь все образуется…
Услышав о Саматихе, Фадеев насторожился и, кажется, сразу же догадался обо всем, что это может значить:
«…Он принял эту новость довольно раздраженно: „Путевки?.. Куда?.. Кто дал?.. Где это?.. Почему не в писательский дом?“ О. М. объяснил: у Союза нет домов отдыха в разрешенной зоне, то есть за сто километров от режимных городов. „А Малеевка?“ — спросил Фадеев. Мы понятия не имели ни о какой Малеевке, и Фадеев вдруг пошел на попятный: „Так домишко отдали Союзу… там, верно, ремонт…“ О. М. выразил предположение, что сочли неудобным посылать в писательский дом до общего разрешения вопроса. Фадеев охотно это объяснение принял. Он был явно озабочен и огорчен. Сейчас, задним числом, я понимаю, что он думал: события, которых он ждал, приблизились, и он понял технику их осуществления. Самый закаленный человек не может глядеть этим вещам в глаза. А Фадеев был чувствителен.
Машина остановилась в районе Китай-города. Что нам там понадобилось? Уж не там ли было управление санаториями, куда мы должны были сообщить о дне выезда, чтобы за нами выслали лошадей на станцию Черусти Муромской железной дороги. Оттуда до Саматихи было еще верст двадцать пять.
Фадеев вышел из машины и на прощание расцеловал О. М. По возвращении О. М. обещал обязательно разыскать Фадеева. „Да, да, обязательно“, — сказал Фадеев, и мы расстались. Нас смутил торжественный обряд прощания и таинственная мрачность и многозначительность Фадеева. Что с ним? Мало ли что могло быть с человеком в те годы: на каждого хватало бед… Ослепленные первой удачей за всю московскую жизнь — путевкой: Союз начал о нас заботиться! — мы даже не подумали, что мрачность Фадеева как-то связана с судьбой О. М. и с ответом Андреева, означавшим страшный приговор…»[104]
86
Там же. С. 436, 439.
87
Павловский Семен Г. Б. (1906 — после 1951), мл. лейтенант (позднее, по некоторым сведениям, капитан) ГБ, оперуполномоченный 9-го отделения 4-го отдела (аналог СПО в 1934 г.) ГУГБ; в 1952 г. осужден к принудительному лечению, умер в казанской психбольнице. На первоначальном этапе следователем у Васильева был И. И. Илюшенко, которого вскоре отстранили от дел за попытки отвести от поэта обвинения в террористической деятельности (Там же. С. 440, 447).
88
Там же. С. 551. Следствие по делу П. Васильева закрыли 11 июня.
89
Там же.
90
Растерзанные тени, 1995. С. 243.
91
Там же. С. 246.
92
Там же. С. 247–248.
93
Следователями Клычкова были Г. С. Павловский и сотрудник резерва назначения 9-го отделения 4-го отдела ГУГБ Т. В. Шепелев (Там же. С. 338, 345, 347, 348, 368). По некоторым сведениям, готовил и начинал это дело — чуть ли не последнее в своей карьере в НКВД — еще С. Н. Вепринцев.
94
Там же. С. 377, 396, 404, 418.
95
Там же. С. 391.
96
Летом 1937 г. в НКВД, как утверждают Станислав и Сергей Куняевы и в чем мы скорее склонны усомниться, была создана специальная группа под руководством начальника 9-го отделения 4-го отдела ГУГБ капитана гб Журбенко по ликвидации «террористов» из писательской среды: единственным объектом ее деятельности, по их же неточному утверждению, явились крестьянские писатели (Там же. С. 377). Источник сведений, как водится, не приводится.
97
Герштейн, 1998. С. 71.
98
Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. соч. В 2 тт. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 451.
99
О самих портретах, приведших ее в полный восторг, Э. Герштейн высказалась так: «Оба чрезвычайно похожи, но по-разному: отвергнутый — похожее внешне, а принятый — внутренне» (запись в дневнике П. Нерлера за 30 ноября 1983 г.). Сама по себе «дата», стоящая на рисунках («1/2 — 37»), была, по сообщению Герштейн, проставлена Галиной Георгиевной Осмеркиной, его третьей женой, гораздо позднее и явно взята «с потолка». В начале февраля 1937 г. О. М. был в Воронеже, а Осмеркин в Ленинграде, где оформлял какой-то спектакль. Какова же точная дата? Е. К. Осмеркина утверждала, что это не лето и не зима, поскольку О. М. и Н. М. снимали пальто. Но у них и не было шуб, так что исключать из этого интервала зиму было бы неправильно. Тогда остается всего две-три возможности для датировки. Первая — конец октября — начало ноября, перед отъездом в Калинин (5 ноября 1938 г.), вторая — во время пребывания в Калинине и третья — начало марта, между Калинином и Саматихой. От второго варианта приходится отказаться: Калинин не Савелово, Москва по времени чуть ли не вдвое дальше, и о поездках О. М. (да еще вместе с Н. М.) ничего не известно (единственное свидетельство такого рода — рассказ Мирели Шагинян о встрече с О. М. зимой 1937–1938 гг. в доме Мейерхольда, где О. М. ночевал, — весьма расплывчато по времени и не содержит указаний на Н. М.). Так что остается только две возможности, однако наверняка определиться и с ними скорее всего не удастся. Самое правильное — ставить двойную дату: «1937 (1938?)». Сильную аргументацию в пользу осенней датировки дает С. Василенко, уверенно читающий дату как «1/X-37» и как написанную рукой О. М. (устное сообщение). В таком случае это должно или совпадать с одним из приездом О. М. в Москву из Савелово, или означать, что практически весь октябрь поэт провел в Москве, а это, с режимной точки зрения, маловероятно.
100
Там же. С. 262.
101
Там же. С. 418.
102
Мандельштам О. Собр. соч. в 4-х тт. М., 1997. Т. 4. С. 199.
103
Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. соч. В 2 тт. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 446–447.
104
Там же. С. 447–448.