Страница 80 из 86
— Рот фронт, таварич!
За сараем они остановились отлить. Стояла глубокая, совершенно безветренная ночь, до того темная, что когда Витюша зажмурился, стало даже светлее. А потом полыхнуло так, что если бы не закрытые веки, он бы ей-Богу ослеп! И тут же, практически без паузы, по обоим ушам сразу хлопнуло. Тюхин, очнувшись, испуганно открыл глаза и увидел чудовищный клуб ослепительного огня, быстро взбухавший там, откуда они пришли, то бишь над их родным гарнизоном.
— Адью-гудбай! — крикнул товарищ старшина и, сорвав с головы фуражку, хлопнул ею об землю. — Хана, Витек, нашей с тобой доблестной части п/п 13–13!.. Он все-таки подорвал склад спецтоплива!
— Кто? — закричал рядовой М.
— Товарищ капитан Фавианов, командир нашей тайной диверсионной группы «в»!
Лицо Сундукова, освещенное причудливо меняющим форму и цвет огненным облаком, походило в профиль на незаслуженно оболганного историками императора Павла Первого, глаза его нехорошо сияли, большой умный лоб отсвечивал.
— В дребезги! В щепки! — вдохновенно выкрикивал он. — В пух, бля, и в прах с радиусе ста семидесяти пяти метров!
— И что, и… и не жалко?! И неужто ни сколечко не жалко?!
— А чего теперь жалеть-то?! — сглотнув, сказал старшина. — Нога все это, Витек! Знаешь, как это бывает: ампутируют у бойца ногу, ее уже по всем законам арифметики нет, а она все болит, болит. Фантом все это, Тюхин. И мы с тобой — тоже фантом. Одна сплошная боль мы с тобой по тому, что было, по тому, что похерено… А дополнительный ужас в том, Тюхин, что даже боль наша и та — фантомная…
Огненный клуб, побагровев, понемногу погас, растаял во мраке ночи так же бесследно, как это умел делать некто недосказуемый и неуловимый, всякий раз возникавший на тюхинском пути под новым, совершенно неожиданным именем. Но темнее не стало: затрещали недалекие выстрелы, небо вспороли осветительные ракеты, над крышей казармы взвилось легкое, как шифоновый платок затраханной вусмерть Х. А., пламя.
— Прощай, не горюй!.. — прошептал старшина Сундуков, и до Витюши только теперь дошло, что говорит он как-то странно, абсолютно не укая, а еще он подумал, что эта метаморфоза до удивления напоминает феномен Василь Васильича Кочерги, целый год службы проговорившего только на украинском, да еще в самом самостийном его, заходняцком варианте, и вдруг, после того, как ему кинули соплю на погон (присвоили звание ефрейтора), заявившего на чистейшем, без намека даже на акцент, русском: «Ну вот, это уже совсем другой разговор!»
«Значит, такие получаются пирожки с луком-с-яйцами!» — подумал Витюша, любуясь озаренными протуберанцами пожара титаническим лбом будущего адмирал-старшины. — «Значит, не так уж и далеки были от истины наши давние, юношеские подозрения, что старшина, как и все прочие истинно русские люди, попросту валяет ваньку, прикидываясь Сундуковым, что по ночам в клубе на белом рояле он с упоением играет Шуберта, а вернувшись в офицерское общежитие, до зари читает с фонариком под одеялом, отца Павла Флоренского и Джеймса Джойса…»
Там же, за сараем, товарищ старшина Сундуков поделился с Тюхиным самым сокровенным — своей автобиографией. Детдом. Трудное послевоенное детство. Ремеслуха. Завод. Армия. И вдруг на последнем месяце срочной службы неведомый, как бы свыше, Голос: «Останься на сверхсрочную!» «Зачем?!» — несказанно удивился уже собравший дембильный чемодан младший сержант. «Значит, так надо!» — сказал ему Голос. И будущий старшина батареи по-армейски беспрекословно подчинился.
— И вот сейчас, семнадцать лет, а точнее — мгновений, спустя, — задумчиво сказал Иона Варфоломеевич, — после всего, что мне пришлось пережить и испытать, в том числе и от тебя, рядовой Мы, я на тот свой наивный до невозможности вопрос: «Зачем?» отвечаю себе так: «А хотя бы затем, чтобы как можно дольше видеть в строю грудь четвертого, точно такого же, как я, настоящего человека!..»
Моча наконец-то иссякла. Аккуратно застегнув ширинку, товарищ Сундуков, глядя вдаль, на зарево, произнес:
— Ну что ж, вот, кажется, и пришла, Витек, пора прощаться. Не скрою, говорю эти слова с болью, потому как предчувствую: без меня ты пропадешь. Утешает мысль о том, что если ты и пропадешь, то пропадешь за Родину. Верю. Заранее горжусь. С хутора приказываю уходить без промедления. Своему шакалу очкастому передай: попадется под горячую руку — шлепну, не задумываясь. Ну — будь!..
Мы крепко, со слезами на глазах, обнялись.
— Пора! — посмотрев на компас, решительно сказал товарищ старшина.
Поглядывая на часы, служившие ему компасом, старшина зашагал вперед, на полымя, а когда шагов через пятьдесят красно-синяя секундная стрелочка вдруг замерла, отстегнул от пояса саперную лопатку и, бдительно оглядевшись по сторонам, прошептал:
— Похоже, здесь!
Когда он закопался уже по грудь, я все-таки не удержался и спросил:
— Вы это… вы, товарищ старшина, чего делаете?
От неожиданности услышанного он даже распрямился.
— А где же твоя солдатская смекалка, рядовой Мы?! — покачал Сундуков мудрой своей головой. — Ведь если по земле нельзя, а по небу нет никакой физической возможности, остается один выход…
— Прокопаться под поверхностью! — пораженный простотой и одновременно гениальностью старшинского замысла, пробормотал я.
Вот так под покровом ночи, посреди капустного поля наша боевая группа «а» разделилась на две. Группу «а-примо», взявшую под землей курс на Вюнсдорф, на штаб Группы Советских Войск в Германии (ГСВГ), возглавил товарищ старшина Сундуков. Группу «а-секондо» — оставшуюся дожидаться возможного утреннего открытия дороги возглавил ваш покорный слуга — рядовой М.
Трудно, да что там трудно! — практически невозможно передать простыми человеческими словами те чувства, которые обуяли меня, когда я, встав на колени, заглянул в космически бездонную глубину ночного подкопа. Пожалуй, только стихи, сочиненные мной многие годы спустя, способны, хотя бы в какой-то степени, выполнить эту задачу. Вот они:
Баллада о пропавшем без вести. На ладони поплевал и взялся. Вот уже по сердце закопался. Вот уже — глядите! — с головой скрылся, как в окопе под Москвой. До зари под звяканье металла глина из могилы вылетала. Это было в среду. А в четверг полетело воронье наверх из железа клювы — вбогавдушу!.. В пятницу — клубами дым наружу из могилы странной повалил! Я нагнулся и что было сил гукнул вглубь, во тьму… Но мне на это никакого не было ответа: ни плевка, ни свиста, ни рожна, ни покрышки, Господи, ни дна…
Увы, увы! — вместо того, чтобы скоротать ночь в кустах, я вернулся в гаштет с красным фонарем над входными дверями. Мало того, прямо какой-то черт меня дернул вернуть Хромому Паулю три несчастных пфеннига, которые я задолжал ему еще тогда, в юности, той самой злополучной ночью, после которой этот коварный фриц притащил забытые мной и Колькой-Артиллеристом автоматы на КПП.
— Данке шен, дорогой геноссе, за твое гомерическое долготерпение! сказал я, выкладывая на прилавок три маленькие монетки (монетки, опять монетки!..) по одному пфеннигу.
Когда до Хромого Пауля дошел наконец смысл происходящего, он, дико всплеснув руками, завопил:
— Это зовзем-зовзем-зовзем-зовзем карашо, тфаю мать, на куй, таварич!
И просияв, выставил мне от фирмы литровую бутылищу «корна» (кукурузная, пропади она пропадом, водка — прим. Тюхина). Вот она, падла, меня и погубила!
Бог его знает, может туман над дорогой и впрямь рассеивался на заре, но я этого как-то не заметил. Во всяком случае в голове у меня все окончательно помутилось. И вообще. Или корн оказался какой-то не совсем такой. Не знаю. Не помню. Помню, как втроем пели «Катюшу». А потом мы с Матильдой оказались почему-то на белом рояле и тоже какое-то время пели. А потом и вовсе плясали обнаженные. Тьфу, и вспоминать-то противно!.. Зачем-то падали с ней вдвоем на колени перед благородным Паулем… Григория Иоанновича помню. Помню, как он ползал на карачках передо мной, умоляя куда-то смываться пока не поздно. «Минхерц, — кричал он. — Да вы что, совсем уже узюзюкались и озвезденели?!»