Страница 86 из 196
Но говорю «о себе», ибо это я понимаю. Мысли? Важные? Не важные...
Они прошли, они пройдут...
Туман... Густой... Реже, реже... и нет ничего...
Так и в природе. «Ничего нет вечного». Господи: Илион пал. Так неужели же не «пасть» моим мыслишкам.
Нет, чаишка вернее. Чаишка — скромность и добродетель. Чаишка — великий путь человечества на Земле.
(за вечерним чаем)
* * *
8 ноября
...да это не головка, а «главизна». «Днесь спасения нашего главизна»: с этого и началась
«история религий».
Разграничительная между Западом и Востоком линия и проходит в шутливом и смеющемся названии или в трепетном и с ужасом. И где смеялись — получился роман и песенка и учебничек истории, а где «с ужасом» — не смели начаться песни, сказки, мифы, а выковалась «Священная история действительности».
Nam hoc caput ens realissimum est.99
(за вечерним чаем)
* * *
8 ноября 1913
Шеренга солдат и за ней «в глубине» довольно пустой генерал и лысый старичок, штатский, — о чем-то хлопочущий и что-то шамкающий беззубым ртом.
Перед нею — толпа волнующихся рабочих, основательно волнующихся на обиду: и среди нее агитаторы — нахальные люди — и... вижу: «мой Вася» там же кипит негодованием и тоже хочет поднять волну...
Душа моя с рабочими. Знаю, вижу — обижены. И нахальные люди прекрасны. И мой Вася. «Ведь он дорогой мой», «он мой» (сын).
Но знаю я вот что:
Что́ тупой генерал и отвратительный старикашка здесь случай и личное, что идеализм «там» есть тоже «личное» и тоже случай. Это «сегодня» так случилось, что героизм и лучшее — у молодежи; что обида сделана им. Но в веках и вечности старикашка и генерал стерегут «то́, доколе построилась Вавилонская Башня» истории, тот «холм Babel», ныне засыпанный песками в Месопотамии, от которого вообще «пошло все»...
«Там бдолах и камень оникс»...
Там «рай», и изгнание, и слезы, и грехи, и трудный путь...
Там сокровищница человечества...
И, последним взглядом взглянув на моего Васю, я бы сказал роте:
— Пли!..
Берегись же, Вася, — берегись. И никогда не союзься с врагами земли своей. Крепко берегись. Люблю я тебя: но еще больше люблю свою землю, свою историю. Не доверяйся жидкам, в особенности жидовочкам, которые будут тебя сманивать, будут чаровать тебя... А к чарам, я знаю, ты будешь слаб.
Крепко, Вася, стой на ногах.
И вспомни то слово, которое от брата Коли я выслушал, едва не получив плюху:
— Дурак. Хоть бы ты подумал, что произносишь свои подлые слова о России на том языке, которому тебя выучили отец и мать.
Пусть это будет «каноном брата Коли». Помни его. Я всю жизнь не мог забыть этого вырвавшегося у него слова.
А ему ли не было «трудно служить» у этой администрации, которая «умучивает» русского человека не меньше, чем Ющинского умучили в Киеве.
Мерзость администрации, Вася, я знаю: но — терпи, терпи, терпи. Из терпения вытекает золото. А «красивый бунт» — только золотые скорлупки пустого ореха на рождественской елке.
* * *
9 ноября 1913
Да, верно пишет Закржевский (из Киева), что теперь писателей пугает мысль иметь свое лицо... Года 3-4 назад, когда Ив. В. Жилкин (прелестный «трудовик») говорил с симпатией и, во всяком случае, без вражды о «Нов. Вр.» и Суворине и я наивно ему сказал: «Отчего бы вам не писать у нас?» — засмеялся своим добрым и спокойным смехом и сказал:
— Что́ же бы из меня сделали газеты, если бы я стал писать в «Нов. Вр.».
(Следует сказать, что товарищ его по 1-й Г. Думе, гораздо более его радикальный и разрушительный, помещал анонимно статьи в «Н. Вр.»; и вообще-то «у нас все почти бывали».)
Но что же это за ужасы, что́ писатели боятся иметь свое лицо. Ибо ведь «зачем же я пишу», как не чтобы «сказать лицо своё», сказать «от лица своего».
Погасить лицо — значит погасить литературу.
Таким обр. литература внутренно погашается... Сама собою... Не ее высушивают, а она пересыхает.
Чахотка.
Как я и писал («Оп. л.»): все обращается в шаблон. В письме Закржевского объяснение происхождения шаблона. «Шаблонно потому, что безлично». Тогда понятно. Из 100 газет кричит толпа. Это «рев моря»... Но как он беден сравнительно с песнью юноши.
Гул печатных станков и ни одного человеческого голоса. В «Литерал. изгнанниках», пожалуй, мне и хочется собрать последние человеческие голоса. Пожалуй, это инстинкт или предсмертная (о них) тревога. В тайне-то души, хотя и надоела литература, — я ее люблю. Я с нею связан большою любовью. В последнем-то анализе мне ее жаль. «Божий голос» — брезжилось. И хоть надоела ужасно, но «Божий голос». Но ухо мое давно расслушало: чугунные голоса, медные груди.
Да, медно-трубопрокатный завод.
И я пришел в то, что можно назвать «священным ужасом». Да, втайне я любил ее и люблю.
Теперь пришел «все и Кондурушкин». Очень хорошо. Тогда я, конечно, ухожу.
(вся бумага)
* * *
10.XI.1913
Ах, Господи...
Но откуда же нежность, мягкость? Уступчивость? Соглашение на все и вечное посредничество между всем?
Ах, Боже мой — но это же вообще самые мягкие части человеческой фигуры.
По телу — и душа.
Жид мягок, вонюч и на все садится. По всему расплывается, всегда распространяется.
(«в соседстве Содома», «по образу и подобию»)
В человечестве евреи — то же, что́ у казака та часть, по которой его секут. Да уж не от этого ли и «колотушки» им в истории?
«Тебя будут вечно сечь. Но у меня вкус такой, что я буду тебя, и только тебя любить».
Так вот отчего «разумом нельзя понять еврея». Разум в этих «частях» вообще ничего не понимает.
Роковая сторона, что «разумный человек» все-таки садится именно на эту часть. Стоит, прыгает. Танцует, путешествует. Но в конце концов хочется «сесть». И вот когда приходится «сесть»100 — то и оказывается, что «без жида не обойдешься».
* * *
10 ноября 1913
Столпообразные руины.
(Лерм.)
Это хорошо, если применить к попам.
(на извощике в дождь)
* * *
ноября
Тумба...
Это преобладающий тип «православного русского духовенства».
И «священный путь России» есть просто заношенный российский тротуар, уставленный деревянными тумбами.
(после слов Домны Васильевны, полных заботы и тревоги, — о Паше и муже ее, «молодоженах». — «Что-то чувствуется не так, да она и смеется, — но не так». — «Вы любите зятя своего?» — «Да, он же сделал счастливой сестру мою. Он мне брат: как брат, — все равно». — Да: вот откровение о поле; что это есть орган родства)
* * *
ноября 1913
Моя вечно пьяная душа...
Она всегда пьяна, моя душа...
И любопытство, и «не могу», и «хочется»...
И шатаются ноги...
И голова без шапки. Одну калошу потерял. Вот моя душа.
(бреду из редакции)
* * *
12 ноября 1913
...разговоры суть разговоры...
...а дело есть дело.
Евреи отдали нам разговоры, а взяли дело.
...с тех пор разговаривающие все беднеют, все худеют.
А делающие полнеют и обкладываются жирком.
Только дурно пахнут, — одна беда.
(засыпая после обеда)
* * *
15 ноября 1913
Читатели — не все, но очень многие — представляют себе авторов книг в виде каких-то попрошаек, которые пристают к нему, «милому читателю», на дороге, приходят к нему на́ дом и навязывают все «свою дрянь», т.е. свои сочинения; свои кой-какие мыслишки и свое развращенное поношенное сердце. «И сколько я ни отворачиваюсь, автор все пристает».
Судя по очень многим получаемым письмам, эта психология «милого читателя» весьма распространена. Сам он где-нибудь служит — и это дело; живет в семье и семьею — и это тоже дело. Но «прочесть книгу?..».