Страница 85 из 196
И в то́ же время тупые толстые дети банкиров из жидов имели бы «к услуге своей» все лучшие педагогические силы Петербурга. Вот где познается социальный вопрос и чего Философов и Мережковский («папашина пенсия и капиталец») никогда не поймут. Дураки. Дураки и проклятые. И тоже залезли в «русский идеализм». «П. ч. мы с Богучарским».
О, всемирная пошлость.
Да, мои дети — не то́, что Щедрина, супруга которого, приходя в казенную гимназию, заявляла на всю залу «кому встретится»:
— Доложите директору гимназии, что пришла супруга русского писателя Салтыкова.
То-то «Розанов — торжествующая свинья», а Салтыков — «угнетенная невинность». И Суворин — представитель «всероссийского кабака», а Щедрин — «конспиративная квартира русских преследуемых идеалистов».
Да будет вечно благословенна память Суворина.
Сколько лет думаю, 20 лет думаю, отчего «у нас» (консерват.) все так безжизненно... Людей нет, и они какие-то вялые.
(29 октября 1913 г. В конторе «Земщины» получаю гонорар. Портреты особ и Петра Великого)
Петр Великий воплотил живость. Но он же, наивный, воплотил и отказ от Родной Земли, кроме «прав владения». И с тех пор все живое — отрицательно к родной земле, а все верное ей — вяло.
(пустая комната конторы. Портреты. Совершенно никого нет, кроме прошедшего мимо студента. Видно, что «получают» и «пишут» и «никто не читает»)
* * *
30 октября 1913
Не есть ли исток «русской революции» в том едком, кислотном чувстве, в том ежедневном раздражении, какое мы испытываем, какое испытывает русский человек, глядя на все вокруг, глядя на «наши русские дела», и по преимуществу на наши «распоряжения сверху»... Это тот «стиль неудовольствия», какой горит неутомимо у Никитенко в его благородном «Дневнике».
Если бы так — конечно, революция была бы права и благородна. «Наше русское неудовольствие» имеет слишком много корней для себя. И тут приходится вспомнить опять Герцена, который все здесь изгадил. Никитенко, конечно, никогда бы не пошел в «изгнанники», в беглецы и в конце концов в изменники. Он «служил», т.е. работал, вез воз России. Такие, как труженики России, имеют право негодовать и сердиться: «Моя работа есть право мое на критику». Но ведь Герцен не работал, а был только богат и был талантлив. Его, естественно, следовало посадить в полицию, как буяна. Буяна на улице, «и единственно потому, что талантлив». «Вытрезвись, батюшка».
Но Никитенко имеет право говорить. Вот эту революцию («стиль Никитенко») я люблю и уважаю.
Почему гимназистам старших классов не дают читать и изучать Никитенко. Там учат какое-то «законоведение» как «введение в политику». Никто так правильно, спокойно и мотивированно не вводит в «политику», — притом нигде не отделяясь от Русской Земли, как Никитенко.
За XIX век это есть один из лучших русских умов. Он был сын крепостного крестьянина. Служил в цензуре. Центр работы и жизни — николаевское время. И лицо, и «что-то на нем» (мундир? форменный фрак?) являют типично «человека николаевских времен» (бритое, сжатое лицо).
(на полученном счете Нелькена; 1250р. за «Люд. л. св.» в типографию) (за рецензией на Каптерева)
* * *
3 ноября
Дети, поднимающиеся на родителей, — погибнут.
И поколение, поднимающееся на родину, тоже погибнет.
Это не я говорю и в особенности не «я хочу» (мне жаль), а Бог говорит.
(2 ноября 1913 г., за нумизматикой)
И наше поколение, конечно, погибнет самым жалким образом.
* * *
В собственных детях иногда я вижу ненавидение отечества. Да и как иначе? — вся школа сюда прет. Радуйся, литературочка. Радуйся, Гоголюшко.
Только не радуйтесь, мои дети.
~
Как правы наши государи, что не входят в наши школы. Все это погань и зло.
И как дельно, что они просто поворачивают к «училищам потешных». Давно пора. Это — дело.
Васю моего бедного учат 1-му марта (IV класс Тенишевского) в «объективном изложении». Задают: «Характеристика Мцыри». У Веры: «Характеристика Каина». Все — отрава, все — зло. Постоянная учеба — восхищаться злому человеку. Злой человек — везде герой. И на заднем фоне, как что-то ненужное и смешное, — «молитвы Богородице» и противный, как скисшееся молоко, катехизис.
«Папа, я не понимаю: как мне приготовить характеристику Петра Великого» (Вася).
— Я сказал: твой учитель дурак, и, пожалуйста, не готовь ему никакой «характеристики П. Вел.».
~
Что делать. Школа считает нас дураками, а мы считаем школу дурой набитою.
Но мы ничего не можем с ней сделать. А она делает «все, что находит нужным», с нашими детьми.
Что́ же она «находит нужным»? Преждевременное развитие, преждевременную зрелость; т.е. некоторый бесспорный онанизм.
Онанистическая школа? — Да. И ничего с ней сделать нельзя.
* * *
Я даже не помню, за 50 лет, где бы своя земля не проклиналась. Достоевский, «хоть с кой-какой надеждой», — единственное исключение. Все Гоголюшко.
* * *
3 ноября 1913
Не весь Авраам нужен был Богу, а часть его.
(...pars pro toto...)
* * *
Русский пересидит всякого бегуна.
— Беги, братец, беги! Поспешай!!
И смеется.
И «тихость» русская пересидит еврейскую суетливость.
(4 ноября)
* * *
7 ноября 1913
Мир, который я узнаю, слушаю, вижу, — который так люблю и восторгаюсь им, — он «мой мир». И поистине Розанов из «Розанова» никак не может выскочить, ни — разрушить «Розанова».
Это и есть мое «уединение». Т. е. такое слишком близкое отношение всех вещей ко мне.
Мне кажется, «уединение» есть и у всякого. Но только другие все— таки выходят «из своего дома». Я не выхожу.
И не хочется...
Не манит.
Мне «в моем мире» хорошо...
* * *
7 ноября 1913
Сказать ли некоторый стыдный секрет нашей литературы и ее далеко «не мудреных изводов»: что с некоторого времени дальше прихожей и «приемной просителей» не стали пускать «гордого русского литератора»... И вот отчего он остался при таких бедных сюжетах. ...Все — проституточка, бедный студентик, швейка, мокрая барышня и тот коллежский регистратор, который с ним объясняется в «приемной»... И никакого понимания мира вне этого и выше этого...
«Мы натуралисты, и пишем то́, что́ видим»...
Печальное и горькое признание человека в сущности «ничего не видевшего»...
Но этот ужасный секрет можно шепнуть только на ухо...
* * *
ноября 1913
Щедрина, конечно, они распяли бы на трех крестах, попробуй он вывести «Колупаева и Разуваева» из евреев. А ведь такой был Ойзер Димант, — лицо действительное, а не сочиненное. И вот теперь, едва вы подымете голос против сосущего деревню еврея, как «идеально настроенный молодой человек из литературы» подымет на вас глаза и говорит:
Это вы о Колупаеве и Разуваеве?
Нет, я об Ойзере Диманте.
Он отвертывается и не продолжает разговора.
(за набивкой табаку)
* * *
ноября 1913
Скропаешь строки... Мыслишки, полумыслишки... Ан, смотришь, и выклюнулись «25 руб.».
На 25 р. купишь «много товару»:
1/2 ф. чаю — 1 р. 20 к.
10 ф. сахару — 1 р. 50 к.
Колбаса, сыр и прочее — не больше 3 р.
«КУДА же девать?!» Просто НЕКУДА девать из «25 руб.». Даже о сапогах с калошами Василию можно подумать.
Вот что́ значит «25 р.»: польза, удовольствие, два дня сыты. И так весело, общая болтовня за чаем. Да: из «25 р. купили чудных яблоков кандиль за 1 р. 80 к.».
Теперь: с этим удовольствием и пользою, просто с сытостью за столом можно ли сравнить «мысли» и «мыслишки», какие я написал: что, «может быть, политика идет влево», а «может быть, она пойдет и вправо» и что «Коковцев вернулся» и «что-то будет»...
Эх, господа: ведь и у Коковцева есть свой «чаишка». Дадим и ему пощаду. И свое удовольствие.