Страница 3 из 196
Побродим еще около этой мглы, в сущности бесконечно интересной. Что «обрезание — предохранительная гигиеническая операция» тут и «размышлять нечего», «мудрейшая операция, выдуманная Моисеем» — это мне говорили и за это горой стояли ученые евреи, доктора, юристы, с которыми я беседовал. Когда я спросил о нем, некогда, Вл. С. Соловьёва, он ответил, пожав плечами, полувопросом же: «Остаток человеческих жертвоприношений (принесение в жертву Богу части человека взамен всего человека)? «остаток фаллического культа»? С последним ничего определенного связать нельзя: «под сим камнем лежит Синицын». — Что? Кто? Злодей Синицын? Святой Синицын? Брюнет? Блондин? Женатый? Холостой? Надпись - молчит: «Под сим камнем лежит Синицын». И, очевидно, под такою надписью и нечто умерло, и совершенно умерло что-то жившее и непредставимое более, но что необъятно обширнее глагола: «умер Синицын», «умер фаллический «культ», от коих — «один камень», «одно обрезание». Филон и Филарет равно не понимают же обрезания и только читают «умер Синицын», «умер Синицын»; но в темной еврейской массе есть страшное чувство обрезания, и дивный Авраамов страх к Заветодателю-Обрезателю. В конце XVIII века жил знаменитый философ, из евреев, Мендельсон, автор «Федона», благоговейный чтитель Библии и вместе европейски образованный человек; говорят, его фигура послужила прообразом Натана Мудрого для его младшего современника, Лессинга.
Скорбя об унижении и духовном падении Израиля, своего народа, им любимого и оплакиваемого, этот новый Ездра решил поднять его к европейскому уровню и «почистить от тысячелетнего хлама». «Библия, а не Талмуд» - вот был его лозунг. Авторитет Мендельсона, громадный в Европе, был силен и у евреев, и мысль его, движение его благого сердца, вызвала среди них обширное движение, мало-помалу обнявшее все образованные и даже полуобразованные еврейские круги. Образовались «Общество друзей реформы» и «Община обновленного Храма»; лучшие раввины стали на сторону движения, раввины, т. е. уже талмудисты. Движение докатилось до 1845 года, когда устроен был
во Франкфурте-на-Майне конгресс друзей реформы: «Присутствовавшие на этом собрании евреи, — рассказывает нам еп. Хрисанф в книжке «Современное иудейство», — присутствовавшие более или менее равнодушно выслушивали все, что говорилось на съезде о необходимости религиозной реформы иудейства, не возражали против отречения от догмата о втором Мессии и восстановлении через него иудейского царства, о восстановлении Храма и возвращения в Палестину; прошла спокойно даже принципиальная мысль о неспособности косного юдаизма к дальнейшему развитию, что грозило отменою вообще всех существующих форм иудейства. Все было обсуживаемо, и без особенного волнения: но истинно ужасное впечатление произвело на созванных сюда евреев предложение — быть или не быть обрезанию. При одном только предложении Союза друзей реформы обсудить этот вопрос, — фанатизм евреев, как порох вспыхнул, и Союз поднял против себя сильнейшее ожесточение. Членов его собрание решило преследовать и гражданским, и церковным судом; было даже постановлено: исключить их из религиозного сообщества, запретить им вступать в брак, давать присягу по еврейскому обычаю и т. д... Сами прогрессивные раввины и представители, — как они выражались, — новой науки иудейства, устрашились этих мер» (стр. 23). Вот чувство, вот - факт', вот толпа, очевидно, несущая в недрах своих какое-то иное представление ли, ощущение ли, чем какое отразилось в строках Филарета, Филона, Мендельсона: «под сим камнем — ничего»... Еще один факт-предание, приведенное Лютостанским, в его «Талмуде и евреях», т. 2, стр. 20; факт любопытен, как переводящий нас за орбиту земного существования человека и открывающий «обрезание» же и в небесных же чаяниях иудея. Вот он: «Вдохновляемые дикой фантазией средневековые талмудисты- евреи указывали на следующие атрибуты еврея в раю: сверх хламиды со многими крючками, на еврея накинут будет талес-цицес (NB: полосатое одеяние, получаемое евреем со вступления в брак, и которое он одевает при совершении ежедневных молитв), вокруг головы прилеплены будут восемь свечек (NB: в субботу возжигаемых), на обнаженной левой руке будут намотаны ручные тефеллины (NB: некоторые изречения Моисеевы, навязываемые на руки во время чтения обязательных утренних и вечерних молитв), на голове — ермолка; в одной руке — райское яблоко, в другой — пальма мученика, и, в довершение картины, из-под одежды будет виднеться penis circumcisus («обрезанный»)».
Вот - представление, где еврей синтетически собран, понимая или и не понимая, но чувствуя, что тут — его «я», все, с чем он живет здесь, на земле, что перенесет с собою и за роковую грань гроба, насколько и в той жизни сохранится его «я».
Еще замечательна вера, поверье евреев: что Ангел Иеговы сходит на младенца в момент обрезания и не оставляет его уже до гроба; на верование это давно следовало бы обратить внимание экзегетам Библии, в тексте которой выражение «Ангел Иеговы», как бы играющее в тенях с самым именем «Иегова» и заменяющее временами его, остается темным. Между тем верование евреев, что «обрезание» привлекает, призывает к младенцу, но, конечно, и ко взрослому «обрезанцу» Ангела Иеговы — проливает чрезвычайно много света на существо и миссию последнего. «Пребывает на младенце»... и — трудно представить, где бы иначе, как не в точке же обрезания, он пребывал бы. «Крест на шее» — вот наш теизм; иудейский своеобразный «крест» самим положением своим указывает центр теизма их, как противоположного нашему! «Оскверняет руки! Все — осквернят руки:». И этим до того пропитан юдаизм, что чувство к еврею всякого не еврея иначе и ярче и передать нельзя, как словом — «скверна». Мы скверны друг другу: вот суть дела и глубочайшая, чем разность теизма. «Все обрезанные — дети Божии, все не обрезанные — дети диавола», — решил рабби Бехаи. Итог подведен, и он выразителен. Бог... дьявол... да это — полюсы.
III
Замечалась всегда, отмеченная еще Тацитом, — «odium humani generis»3 у этого народа и обратно, то же непобедимое разделяющее чувство испытывали к евреям все народы: «Не наше, не наше!» «Не мы, не мы!». Какую бы взять параллель этого взаимного гнушения?
«— Не люблю я этих галушек, — сказал пан-отец, — никакого вкуса нет. — И положил ложку» (Гоголь, «Страшная месть»),
«— Знаю, что тебе лучше жидовская лапша, — подумал про себя Данило. — Отчего же, тесть, — продолжал он вслух, — ты говоришь, что вкусу нет в галушках? Худо сделаны, что ли? А брезгать ими нечего: это христианское кушанье! Все святые люди и угодники Божии едали галушки.
Ни слова отец: замолчал и пан Данило.
Подали жареного кабана с капустою и сливами.
— Я не люблю свинины! - сказал Катеринин отец, выгребая ложкою капусту.
— Для чего не любишь свинины? — сказал Данило. — Одни турки и жиды не едят свинины.
Еще суровее нахмурился отец.
Только одну лемишку с молоком и ел старый отец и потянул вместо водки из фляжки, бывшей у него за пазухой, какую-то черную воду» («Страшная месть», глава 4). Читатель будет сейчас смеяться над нами, и сближением, какое мы хотим сделать. Сюжет повести «Страшная месть» — чудовищен: ничего подобного просто не могло прийти в голову Пушкину, Кольцову, Толстому. Перо этих авторов не заиграло бы никогда над этим сюжетом, даже если бы этим писателям, в каком-нибудь случайном разговоре друзей, был сообщен подобный рассказ. Воображение странного Гоголя не только взяло его, но и разрисовало в чуднофантастические краски, с каким-то испугом, но и вместе с каким-то влечением. Но вот что еще замечательнее: это вещий инстинкт Гоголя, этого первого мистика в нашей литературе, два раза невольно назвал жидов, жидовское, какую-то черную испиваемую воду, говоря о страшном лице, выведенном в повести. Какая-то тут есть связь; какое-то есть тут родство; что-то тут есть кровное: ибо как для дюжего казака пана Данилы странный отец Катерины, конечно, казался и был «антихристом», так ведь и еврейский раввин, которого мы цитировали, обратно назвал, разумея, конечно, и христиан в числе «необрезанцев»: «они суть сыны дьявола». Данило и раввин сходятся: «взаимно-антибожеское». Если Бог и истинный у одного народа, у другого — непременно диавол.