Страница 7 из 26
Переменилась и тетка. То ли почувствовала близкую смерть, то ли просто потому что было не до газа, но стала она даже говорить иначе — задумываясь, как бы проверяя слова на пригодность. За неделю до смерти уже не ела. В последнюю неделю подозвала как-то Беско к себе, попросила сесть. Долго собиралась с силами, будто примерялась к себе, своей памяти, к Беско… И наконец заговорила. Почти до утра — откуда только силы взялись. Не всегда связно, перескакивая с одного на другое, рассказала Сейя, как жили они в первые дни после установления Режима. Как прошли по селам уравнители, переписывая тех, «к кому милостив был император и жестока совесть». Всей семьей были сосланы на острова, где работали на загрузке барж и дед, и бабушка мальчика, ту пору беременная матерью Беско. «Беда всегда висела над нашим родом», — сделала вывод Сейя. Отец при погрузке баржи был зажат пакетом бревен и скончался на палубе. Мать в считанные дни родила девочку — слабенькую Ло-Лон. Некоторое время жили втроем. Судьба не была до конца жестока, и победствовав, мать устроилась поломойкой к подвижнику Режима, возглавлявшему одну из контор. порта. А через пять лет и матери не стало. «Все там, на островах, болели, — вспоминала Сейя. — Воздух там гнилой. Болячка какая привяжется на коже — не сведешь».
С пятилетней сестрой на руках, сама девочка, Сейя с островов все же вырвалась. Свет не без добрых людей — помогли устроиться на сухогруз, идущий до материка. Списавшись с судна на материке, несколько дней моталась по вокзалу, пытаясь достать билеты на поезд. «И почему так надо было туда, где родилась? — с удивлением спрашивала себя Сейя. — И не птицы, а поди вот… Себя отдала, чтоб доехать. Снасильничали, да и пустили в почтовый вагон. Так и доехала, мать твою довезла. Забавная была девчонка Ло. Смышленая. Скажешь: „Тихо!“ — замрет, не двинется, пока не скажешь: „Ушли!“ И не дышит вроде… Такая забавная…»
Беско слушал, наливаясь ужасом. Покачиваясь на лавке, он просидел всю ночь, понимая, что в эту ночь в нем безвозвратно что-то сломалось.
О войне Сейя говорила скупо. И совсем не так, как рассказывали фильмы. В рассказах тетки война представлялась отвратительной и грязной работой, а совсем не тем местом, где люди с охотой умирали за Режим и за Великих Старцев.
С фронта она вернулась без ноги и беременной. Рожала в том же госпитале, где долечивалась после ранения. Об отце Беско вспоминала с уважением. Это был врач, намного старше матери Беско, он помог Сейе устроиться санитаркой в больницу, справил ей приличный протез. Потом грянула беда. Отца Лена забрали прямо из больницы: ждали у дверей операционной, не заглушив даже мотора автомобиля. Лойю Лен — мать Беско забрали через неделю. Никакие уговоры, что баба на сносях, не действовали. Да и кого было уговаривать. Оставя Фалько на попечение подруги, Сейя пустилась в очередной раз в ссылку. На этот раз уже в качестве «вольнослушателя». Помогали свидетельства о военных наградах, инвалидность, да нужная специальность медицинской сестры. «Где нет врача — там и нянечка хирург», — проговорила Сейя задумавшись. И было непонятно, принадлежит ли афоризм ей самой, или рожден тем временем и той ситуацией.
Лойя умерла на руках у сестры, родив Беско. И вновь, но теперь уже не пятнадцатилетней девчонкой, а тридцатилетней, все повидавшей женщиной, Сейя проделала путь спасения. Спасенной душой на этот раз был Беско. Как удалось ей выходить грудника в условиях послевоенных дорог, никому неведомо. Не сочла нужным говорить об этом и сама Сейя. Кашель вновь начал душить ее. Рассказ давался Сейе все с большим трудом, да и сам по себе подошел к концу.
Рассказав все, что позволили силы, Сейя потеряла всякий интерес к жизни и последние два дня не проронила ни слова, хотя и была в полнейшем сознании. И видно было, что не оставляет ее сложнейшая работа мысли. Так, словно думая, расплачивалась сама с собой за часы, проведенные в пьяном бессмыслии…
…Курс зашевелился, закрыл кто тетради, кто книги, а кто кожаные створки игры «О-ду». Арифмометр откашлявшись, стопочкой сложил затрепанные пожелтевшие тетради в чехольчик, чехольчик застегнул и спрятал в кожаную сумку с протертыми до дыр боковинами; после чего с любовью раскрыл журнал Гимнов и взмахнул дирижерской палочкой.
Великому делу и душу и мысли… — затянули запевалы, и аудитория привычно подхватила гимн «Слава Режиму». Голоса вырастали, начинали дробиться, самые звонкие достигли сводов зала и там ломались на светлых гранях колонн. Беско пытался выделить в многоголосице тембр, который хотя бы отдаленно напоминал бы голос Ли-Лин. Но песенные переливы более напоминали ярмарочные голоса ребятишек «А кому птичку? А к-ка-му птич-ку, не-ве-лич-ку ка-му?..» Беско кормил половину деревни своей способностью без труда снять любую птицу с ветки. Декаду шел лов, после чего целый ворох клеток кто-нибудь из отцов вез на рынок, где и раздавались крики ребятни: «А к-ка-му птичку? Мал свистунок, да громко поет! А к-ка-му птичку?»
Последний звук замер в высоком зале. Арифмометр снял колпачок со старинного писала, отер жальце специальной тряпочкой и склонился над Журналом Гимнов. Торжественную запись следовало делать особым шрифтом. Аудитория, не имевшая права ни сесть, ни бежать, стояла. Поскрипывали столешницы парт, студенты едва слышно переговаривались. Арифмометр писал, прикусив кончик языка и побагровев до синевы от натуги. Тылко, который лишился возможности читать, с ненавистью смотрел на Арифмометра.
Мысли Беско, до этого бывшие далеко в деревне, вернулись в аудиторию. Он огляделся по сторонам, остановил взгляд на Арифмометре. «Что он там, в самом деле… лишний крендель решил накрутить, что ли?»
Прикрыв глаза, Беско ясно увидел и писало, и тонкую полоску туши, тянущуюся за жальцем. Беско, аккуратно миновав пальцами корпус писала, сжал капсулу с тушью.
Арифмометр тускло пискнул и ошалело уставился в журнал: на гербовой бумаге Журнала Гимнов расплывалось безобразное черное пятно туши! И этот ужас был сотворен им — человеком, заполнившим на своем веку не одну сотню подобных журналов от корки до корки!! Человеком, не допустившим ни одной помарки за всю свою жизнь и невероятно гордившимся этим… Арифмометру не хотелось верить в то, что он видел. Он даже хрюкнул жалобно и закрыл глаза. Но, раскрыв глаза, увидел все именно так, как оно и обстояло: черное пятно, расплывающееся в центре страницы.
С криком, придерживая на лбу очки, Арифмометр выскочил из аудитории, не дождавшись как было положено, выхода студентов.
— Чокнулся! — высказали предположение с галерки. Двоих послали за Арифмометром, узнать, можно ли покинуть аудиторию. Гонцы столкнулись в дверях с завывающим Арифмометром. За ним шел ректор. С ужасом глянув в Журнал Гимнов, не прикасаясь к нему, ректор оглядел аудиторию, протянул «Та-ак…» и распустил студентов.
Беско шел в общежитие подавленным. Ну зачем нужно было делать то, что он сделал? И вообще… Удивительная способность, когда-то спасшая ему жизнь, в целом приносила массу неудобств! Он шел и вспоминал об упавших стаканах, кусках хлеба. Когда был голоден, то сладить с собой совершенно не удавалось: все, что могло опрокинуться, опрокидывалось, падало, разбивалось. В школе у него постоянно были неприятности из-за того что на парте не могли улежать ни тетрадь, ни карандаш, ни книги… Стоило забыться, как книги прыгали в руки, резинки и ручки ползли по столам, падали на пол. Едва он научился владеть собой в подобных ситуациях — новая неприятность, о которой неловко было даже вспомнить… Хорошо, что Ли такая умница. Ослабив контроль над собой, Беско почувствовал безотчетное желание прикоснуться к девушке, ощутить ее, быть рядом… Ну, словом конфуз, что говорить… Вспомнились укоризненные взгляды Ли-Лин и стало совсем невмоготу.
— Ты что несешься как на пожар? — удивился едва поспевающий за ним Тылко Тон.
Беско хотел было огрызнуться, но внезапно его окликнули:
— Лен! Привет!
Из кабины стоящего у обочины грузового турбохода выглядывала веселая физиономия с копной кучерявых волос. Длинный нос, светлые, близко посаженные глаза и улыбка от уха до уха.