Страница 83 из 170
— Мариучча!.. О Мариучча, сердце мое!.. Ответь мне!
Побелевшая Мариучча не отвечала. Тогда он притронулся к ямочке на ее шее.
Артерия пульсировала.
«Жива», — подумал он. И он наполнил свою шапку водой из ручья, журчавшего в зарослях, освежил бедняжке лицо, потом перевязал ей голову ее же платком и стал смотреть на нее сквозь крупные слезы, стекавшие по его черному лицу. Ну вот: он так любил ее; но почему же у нее, которая ему так дорога, совсем нет сердца! Почему было не остановиться, не поговорить по-хорошему! Он же не волк, который ест христиан!.. Так мучить себя, а потом броситься со скалы… ведь это нехорошо! И он вытирал ей кровь, и называл ее самыми нежными именами, и целовал прядь за прядью те волосы, от которых его бросало в лихорадку.
Наконец Мариучча очнулась: она открыла глаза, словно пробудившись от долгого сна, поднялась, растерянно посмотрела вокруг и увидела Санте Йори, стоявшего на коленях.
— Мадонна моя! — закричала она. — Уходи, или я раскрою тебе череп!
И она схватила топор, упавший к ее ногам.
Санте Йори опустил голову и пошел прочь.
Когда она была уже далеко-далеко, он сказал:
— Дурак я! Смотри-ка! Я не обрезал ей косы!
III
В деревне нет ни секретов, ни тайн; кажется, будто стены домов там не из камня и не из глины с соломой, а из стекла, сквозь которое просвечивают не только действия, но и мысли их обитателей. И во дворцах и в хижинах двери всегда распахнуты настежь перед любознательностью соседей; стоит прикрыть их наполовину, как на вас уже нацепят великолепный плащ из сотни обрывков сплетен, сшитый ханжами, кумушками и бездельниками, которые только и думают, что о делах своего ближнего.
Ханжи, кумушки и бездельники скоро узнали великую новость: Мариучча Канцано спускалась в ясеневый овраг вместе с Санте Йори.
То был настоящий скандал. Но мать Мариуччи не верила этому, пока не увидела, что дочь возвращается с окровавленной головой.
— Значит, это правда? — спросила она, подбоченившись и стиснув зубы.
— Правда, — ответила Мариучча и стала заплетать распустившиеся косы.
Старуха вся задрожала, губы ее побелели, глаза стали темными, как синие стеклышки; потом она выпрямилась, сильная, страшная, схватила дочь за волосы и спросила, впиваясь в ее глаза взглядом, жестоким как у кошки:
— Так ты и теперь скажешь ему «нет»?
— И теперь, — отвечала та, пытаясь освободиться.
— Посмотрим! — заключила мать, позеленев, словно ее трясла малярия. Она снова дернула дочь за волосы, потом медленно проговорила ей на ухо: — «Зарежь ее, зарежь Мариуччу, если она пойдет по дурной дорожке», — вот что мне сказал твой отец, перед тем как его расстреляли. Берегись же!
И она снова принялась прясть кудель из пакли, ощетинившейся колючими соломинками; но веретено дрожало у нее в руке, зубы стучали, и тяжелая слеза то и дело скатывалась по ее сморщенной щеке.
Они молчали до самой вечерни, когда с поля и с пастбища вернулись братья Мариуччи: два оборванных малыша и смуглый подросток лет пятнадцати. Мать, молчаливая, с покрасневшими глазами, стала собирать нм обычный скудный ужин; Мариучча сидела в углу на корточках, обхватив руками голову.
— Мать, — сказал подросток, — если бог поможет, я не пойду завтра со стадом.
Мать посмотрела ему в лицо.
— Завтра я не пойду со стадом, завтра Санте Йори принесет Мариучче кольцо. Мы об этом договорились в лесу.
Мариучча подняла голову.
— Ну да, в лесу, — продолжал мальчик. — Я сказал ему, что я — сын своего отца, но он мне ответил: «Мир душе его, твой отец будет мной доволен. Вечером я пойду к священнику, а завтра увидимся».
— Ну, вот и хорошо, — проговорила старуха, бросая охапку хвороста в очаг, откуда вырвалось дымное пламя, уныло осветившее хижину.
Вытянувшись на тюфяке, набитом кукурузными листьями, Мариучча не спала всю ночь. Она чувствовала сильный жар во всем теле, тяжесть в голове, сухость во рту; она бы бросилась в мельничный ручей и выпила его до дна. Глаза ее были закрыты, но ей казалось, что она видит, — и видела она все такие странные вещи: Санте Йори и Сандро, отца, мать, священника, горбуна — чаще всех горбуна, который все смеялся и, гримасничая, шептал ей: «Не хотела меня, так наслаждайся с угольщиком: то-то я доволен!» А Сандро, весь бледный, глядя на нее большими синими глазами, повторял: «Я люблю тебя, Мариучча», и молча шел с ней рядом по лесу, и собирал для нее дикие маки, и нес за ней ее вязанку до самой опушки. Она все вспоминала тот день, когда они случайно встретились перед маленькой мадонной делла Кастеллана и молились вместе; и он спрятался в кусты, как волк, когда услышал, что кто-то идет. А слова, которые они говорили мадонне, шли прямо из сердца и были так нежны! Как она таяла от любви близ него, как забывала все на свете; и какая мука думать, что брат растет для того, чтобы выместить на возлюбленном смерть отца! Она скрывала от всех свою страсть: не смела петь о ней в сторнелях[94], поминать ее в литаниях, мечтать о ней в долгие ночи; иногда ей чудился отец; он угрожал ей, показывал свою грудь, свою голову, пробитую пулями. Тогда она решалась возненавидеть Сандро, сына доносчика; но нет, Сандро не был виноват, Сандро хороший, он так любит ее; с ним она была бы счастлива; он покинул бы родительский дом, они жили бы одни где-нибудь в глуши — в лесу или на равнине; никто бы о них ничего не услышал; они бы работали ради своей любви, ради своей великой любви. Потом, как черная туча на ясном небе, появлялся Сайте Йори; ее грудь начинала тяжело дышать, словно под гнетом непосильного груза; ей казалось, что она видит один из тех отвратительных снов, когда хочется бежать во весь дух, а ноги пригвождены к земле, хочется закричать во все горло, а язык прилипает к гортани; он был тут, перед ней, он хотел ее, тащил к себе, причинял боль; прикосновение его тела жгло, дыхание его уст душило; она отбивалась обеими руками, плакала в отчаянии; ничто не помогало; надо было уступить, поддаться слабости, подчиниться. Голова, ох, голова у нее кружилась, как камень, пущенный из пращи; она уже не знала, где находится; то ее поднимало высоко-высоко, на какую-то вершину, то сбрасывало в пропасть; она хваталась за свой тюфяк, чтобы не упасть, прижималась к сырой стене, чтобы почувствовать ее благодетельный холод; приподнималась, простирая свои сильные руки, снова падала на подушку, вытягивалась на спине, ложилась ничком: покоя не было. Боже, как жарко, как пить хочется! А тут еще эти люди, которые бьют ее, преследуют, кричат; и этот колючий можжевельник, из которого она не может выбраться, эти громадные скалы, которые хотят ее раздавить!
В таком бреду она дотянула до утра. Мать обратила внимание на стоны, доносившиеся с тюфяка, только после того, как отправила обоих младших пасти свиней. Она подошла к дочери, ворча; позвала ее по имени, наклонилась над ней; лицо Мариуччи было мертвенно бледно, закрытые глаза распухли; она вся горела. Мать решила спрыснуть ее чудотворной водой из церкви святого Никколó в Бари и прочитать «Верую» и «Слава в вышних богу», положив на лоб больной крестик от четок; она уже готовилась начать это святое и безошибочное лечение, когда увидела красное лицо входившего в дом священника. Она побежала ему навстречу и поцеловала его сутану.
— Всякое несчастье от бога, — сказал священник.
— Аминь! — отвечала женщина.
— Как себя чувствует дочка?
— Еще не умерла, слава богу!
— Давайте наденем ей это на палец, и тогда она выздоровеет наверняка, — сказал священник, вытаскивая из кармана золотое кольцо. — Это от Санте Йори, как вы знаете.
— И благослови его бог, — произнесла успокоенная женщина.
Они подошли к Мариучче, и, в то время как мать поддерживала ее руку, священник надел ей на палец кольцо, говоря:
— In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti[95].
94
Сторнель — народная песня любовного содержания.
95
Во имя отца, и сына, и святого духа (лат.).