Страница 81 из 170
Мариучча Канцано была из воровской семьи; ее отца убили в плавнях Джицио, где он разбойничал, и мать ждала, когда подрастут сыновья, чтобы отомстить доносчику, выдавшему ее мужа и получившему за это награду. Мариучча росла в терновых зарослях долины и в лесах Майеллы, среди свиней и овец; выгоняла лисиц из нор, ела земляные груши и хлеб из отрубей, метала камни из пращи, спала в пещерах, на сухих листьях. Ставши взрослой, она оставила стадо, но не лес, потому что лес — это богатство бедняков. С топором за поясом, в рваных юбках, еле прикрыв краем тиковой ткани высокую грудь, она собирала охапки дров и ходила продавать их в соседние селенья, нагруженная как мул. Обливаясь потом, изгибаясь как змея, она поднималась по тропинкам на кручи, спускалась по каменистым склонам; но никогда, даже продав свою вязанку, она не отдыхала. Иногда ее тяжелые косы, собранные корзинкой на затылке, распускались и били ее по бокам, как черные змеи; только тогда она клала свою вязанку на перила мостика или на выступ скалы, чтобы подобрать волосы. Во время одной из таких остановок бродячий тряпичник предложил ей срезать косы, обещая хорошо заплатить.
— Я тебе голову срежу! — ответила девушка и схватилась за топор.
Мариучча Канцано, со своей смуглой, золотисто-бронзовой кожей, со своими волосами в шесть пядей длины, со своими белыми как снег зубами, не была красивой, когда таращила свои ястребиные глазищи, черные и блестящие, как вороново крыло; даже подруги боялись ее, а парни из горных деревушек только подмигивали ей издали.
Однажды, когда уже звонили к вечерне, она возвращалась из местечка в деревню; в этот день никому не нужны были дрова, и в конце концов ей пришлось отдать всю вязанку за восемь сольдо, лишь бы не тащить ее домой. Темнело; только верхушка горы была еще слабо озарена розовым светом; дорога была пустынна; кустарники казались темными пятнами; тополя нашептывали странные истории; она ускоряла шаг, время от времени осеняя себя крестом, когда на пути попадалась кучка камней — напоминание об убитом здесь человеке. Далеко внизу, в долине, слышался перезвон колоколов; потом и он затих. Хруст камешков под собственными сандалиями она принимала за чужие шаги; от таинственных шорохов леса и трав у нее захватывало дух; молчаливая темнота воскрешала в памяти всякие рассказы о бандитах, ведьмах, чертях и карликах; дорога казалась бесконечной… Ей было страшно. И она бежала, бежала как сумасшедшая, с топором в руке и с веревкой от вязанки за поясом. Когда она поднялась на Железный Крестик — вершину, откуда дорога идет прямо в деревню и где лес становится гуще, ей показалось, что в темноте мелькнуло и скрылось пять или шесть теней. Она остановилась, дрожа; напрягла зрение, прислушалась… Ничего. Она сделала несколько осторожных шагов, потом еще несколько и услышала стон.
— Мадонна дель Кармине! — охнула она. — Что же это такое?
Она прошла еще немного; стон превратился в тихий жалобный вой. На куче камней было распростерто какое-то черное пятно. Тогда она, собрав все силы, набравшись мужества, покрепче сжала топор и пошла вперед;
— А… а… а… — стонало черное пятно.
— Ты кто? — спросила Мариучча.
Рука поднялась вверх и снова упала на камни.
Девушка приблизилась.
— Ой, Сандро! Кто же тебя убил?
Сандро отвечал только жалобным стоном, прижимая руку к груди, откуда фонтаном била кровь. Девушка стащила с себя рубашку, разорвала передник, отерла ему кровь, перевязала рану.
— Как ты себя чувствуешь сейчас?
Раненый вздохнул.
— Хочешь вернуться в деревню?
Сандро слабо кивнул головой. Мариучча посмотрела по сторонам, как бы ища помощи; но никого не было видно; в миле от них светились огоньки домов; таинственное молчание леса лишало ее голоса; она боялась крикнуть. На минуту она задумалась, и ей представилось, как голодный волк несется большими скачками к бедному Сандро, чтобы пожрать его. Резким движением она подняла раненого на руки, слегка пошатнулась, потом тронулась с места. Голова Сандро покоилась у нее на плече, и по его закрытым глазам и побледневшим губам она пыталась угадать, жив он или умер; между тем, стараясь идти быстрее, она боялась растрясти беднягу и причинить ему боль; с инстинктивной уверенностью она обходила булыжники и лужи; казалось, у нее глаза на ногах. Но теперь сердце ее билось сильно-сильно, как тогда, когда она замечала, что этот самый Сандро пристально смотрит на нее большими голубыми глазами, похожими на цветы льна; и в этих больших глазах она читала столько любви! Прядь его волос, белокурых как сырая пенька, щекотала ей шею, бросая ее в дрожь; рука, которой раненый обхватил ее плечи, казалась ей ледяным кольцом… Если бы они час назад встретились в дубняке и он захотел дотронуться до ее руки, Мариучча запустила бы в него камнем. А теперь она прижимала его к груди, согревала поцелуями; ей не терпелось добраться до дому… Она любила Сандро, по горе ей, если бы об этом узнала мать! Она выгнала бы ее из дому, как паршивую собаку; кто же виноват в том, что ее отца расстреляли, как не родной папаша Сандро, этот скряга, который выдал его ради награды, который согласился бы ослепнуть, только бы ему дали за это денег. Волчья кровь не мешается с собачьей, и Сандро еще убедится в этом, когда подрастут маленькие медвежата — братья Мариуччи… А Мариучча любит Сандро — погонщика мулов, и теперь плачет, потому что он ранен, а она не знает, что тому причиной.
Она пришла в деревню, когда огни уже погасли и слышно было только, как выли собаки под дверьми, у кошачьих лазов. Украдкой, как воровка, останавливаясь за стогами сена, за навозными кучами, за глиняными сараями, с трудом продвигаясь вперед, она наконец добралась до двора Сандро. Через закопченное окошко над очагом она увидела хмурую старуху, сучившую паклю при свете плошки, заправленной ореховым маслом; Мариучче стало страшно, как будто она увидела ведьму; она положила Сандро на порог, поцеловала его в лоб, три раза сильно стукнула кулаком в изъеденную червями дверь и убежала со всех ног.
Наутро все узнали от самого раненого, что пять или шесть человек начисто его ограбили, когда он возвращался с ярмарки в Сан-Рокко, где продал десять коров. У грабителей были черные лица, и все решили, что это цыгане, стоявшие табором неподалеку.
Как только Сандро смог подняться, он отправился в лес; он был еще бледен, на лице у него остались одни глаза. Ему хотелось увидеть Мариуччу Канцано, которая в тот ужасный вечер показалась ему видением; когда же он увидел ее, она покраснела как мак и спросила, лучше ли он себя чувствует.
Сандро улыбнулся; потом, устремив на нее глаза, он сказал:
— Я тебя люблю, Мариучча.
— И я тебя тоже, — ответила девушка. И убежала.
С этого дня Сайте Йори следовало бы поставить на доме Мариуччи большой черный крест; дрок, который он ночью клал для нее на карниз, утром у него на глазах поедали овцы; его серенады пропадали зря и никогда не могли заставить ее открыть окошко; напрасно священник сказал кое-что Мариуччиной матери, которая таяла от удовольствия при мысли о таком родстве; напрасно, встретив Мариуччу в лесу, Санте предложил ей донести вязанку до опушки… Девушка держалась стойко: все время говорила нет, нет и нет. Она предпочла бы Санте даже кривого горбуна.
II
А кривой горбун — грязный, нечесаный пильщик, вонючий, как кислая трава, вечно совавший нос в чужие дела и знавший о горе Санте, — со смехом сказал ему однажды, когда они вместе срезали старые сухие сучья:
— Эге, Сайте, ты никак попал в болото; чем дальше идешь, тем больше вязнешь.
— Собака! — отвечал Санте. Уж не ты ли хочешь меня вытащить?
— Конечно! — возразил горбун, скаля желтоватые клыки и подмигивая гнойными веками. — Помнишь, как я влюбился в Мену? Она знать меня не хотела, точь-в-точь как Мария тебя…
— Но ведь ты ж горбун, собака!
— А ты все-таки послушай, как умеет шутить горбун; знаешь обычай… Однажды я встречаю ее в дубняке и говорю: «Эй, Мена, а ты все такая же упрямая?» — «А ты все такой же горбатый?» — отвечает она. «И ты вправду не пойдешь за меня?» — «Как правда то, что есть мадонна». А я тем временем тихонько подхожу к ней и, когда она уже совсем рядом, хватаю ее за волосы, валю на землю, становлюсь ей коленом на живот и отрезаю косы…