Страница 57 из 170
— То, чего и следовало ожидать.
Все замолчали, только плач Карлуччо отчетливо раздавался в тишине.
— Надо дать ему выплакаться, — сказал кто-то. — Его горю нужен выход, потом ему станет легче.
Мы снова повторили песню:
В промежутках между стихами слышались усталые и жалобные всхлипывания Карлуччо. Венеция в этот час была изумительна.
— Тише! — сказал вдруг один из нас. Все замолчали и напрягли слух: порывы ветра доносили к нам слабые звуки трубы.
— Это фанфары кроатов[76] в Мальгере! — воскликнул падуанец.
Мы долго стояли, не шевелясь и не говоря ни слова, со стесненной душой, и слушали эту грустную вражескую музыку, которая, казалось, в насмешку рассказывала нам о несчастье обожаемого города, за который мы напрасно готовы были отдать свою жизнь.
Я не буду описывать слезы, отчаянье и мольбы Карлуччо; достаточно сказать, что часто нам становилось так жалко его, что мы готовы были отказаться от своего намерения. Но речь шла о его здоровье, и мы твердо стояли на своем. Мы внушали ему, что посылаем его под покровительство хорошей семьи, устроим его в школу, куда он будет ходить каждый день вместе с младшими братьями нашего друга, что, в случае необходимости, эта семья примет его в свой дом как сына, что его уже и сейчас считают там сыном. Ему прочитали сердечное и ласковое письмо матери его покровителя, где она тысячу раз заверяла Карлуччо, что будет горячо любить его и заботиться о нем. Все это в значительной степени смягчило его боль, и в конце концов, после многих попыток заставить нас изменить наше решение, он, вздыхая, подчинился горькой необходимости:
— Ну, хорошо, тогда… я вернусь домой!
Через несколько дней мы сняли лагерь и направились по дороге в Падую. Мы прибыли туда в одно прекрасное утро, на восходе солнца, вошли в город через ворота Портелло и прошли почти тем же самым путем, что и в первый раз. На одной из улиц мы увидели, как наш падуанец вышел из рядов и направился к подъезду богатого дома, держа за руку Карлуччо, который закрывал глаза платком. Когда они были уже у самых дверей, мальчик остановился, повернул к нам лицо, по которому текли слезы, и, отчаянно взмахнув рукой, закричал сквозь рыдания:
— Прощай, полк! Прощайте, синьоры офицеры и солдаты! Прощайте, дорогие, все, все! Я буду помнить вас всегда, всегда! Прощайте! Прощайте!
— Прощай, Карлуччо! — отвечали ему, проходя, солдаты и офицеры.
— Прощай, сын полка!
— Будь счастлив, малыш!
— Вспоминай нас!
— До свидания, мы еще увидимся! Прощай! Прощай!
Бедный мальчик! Он не мог больше говорить, некоторое время он продолжал еще махать рукой офицерам, солдатам, знамени и потом вдруг исчез, закрыв лицо руками.
С тех пор я не видел больше Карлуччо, но полк не позабыл о своем маленьком приемном сыне, и каждый солдат, переходя из гарнизона в гарнизон, еще долго хранил в своем сердце эту нежную привязанность к ребенку, подобно тому как в течение еще многих переходов мы несли на остриях штыков розы из садов Падуи.
Матильда Серао
Цветочница
Date lilia…[77]
По узкой и извилистой улице деи Мерканти медленно, прижимаясь к стенам, шла девочка. Она не заглядывала в лавки, не смотрела вверх на длинную полосу неба, видневшуюся между высокими домами, даже не глядела вперед. Ее взгляд был устремлен на булыжники, как будто она хотела их сосчитать. Ей были безразличны и грязь на мостовой, и камни, которые больно было задевать ногой, и редкие проезжавшие мимо нее экипажи. Когда она поравнялась с церковкой дель Черрильо против статуи Христа, одетого в красное, увенчанного терниями, с глазами, полными непролитых слез, и с пятнами свернувшейся крови на лбу и на груди, девочка бросила на него безразличный взгляд и повернула направо, продолжая идти все той же напряженной походкой.
Это была нищая. Ей было голодно, ей было холодно, ей хотелось пить. Она шла босиком, и ноги у нее распухли от долгого топтания по грязи. В этот холодный февральский день ее прикрывала только рубашка да подвязанная бечевкой драпая юбчонка, превратившаяся по подолу в бахрому. Вокруг шеи у нее был закручен лоскут вязаного шарфа. И это все. Девочка была очень худа и выглядела вконец истощенной. Сквозь дыры ее рубашки и юбчонки виднелась пепельная, без единой кровинки, кожа, а прикрытые шарфом ключицы выступали так сильно, словно хотели прорваться наружу. Угадывалось, как болезненно иссохло это жалкое детское тельце. Плечи были острые, сутулые, как у всех, кто вечно ежится от холода или пытается унять муки голодного желудка. Лицо у нее было серьезное и строгое, с тем же свинцовым оттенком, что и тело; низкий лоб весь в морщинах; тонкие брови нахмурены, а глубоко запавшие глаза, прикрытые сизыми веками и как будто подведенные сажей, казались неестественно большими; профиль был твердый, суровый, уже определившийся, как у взрослой; рот закрыт, бледные губы сжаты и неподвижны; в углах рта застыли две морщинки. Ей было семь лет.
Когда-то у нее была мать, такая же голодная и нищая, как она. Они вместе бродили по улицам порта, прося милостыню. Ели они один хлеб, ночевали на соломе в каморке под лестницей, и, ложась спать, девочка клала голову матери на грудь. А потом мать умерла от тифа, и она осталась одна на мостовой. Она не плакала, не кричала, она пошла просить милостыню, но вернулась с пустыми руками; в тот день она ничего не ела и спала под открытым небом на ступеньках церкви на площади Порта-Нова, свернувшись калачиком, как собачонка.
За три года в жизни девочки не произошло никаких изменений. Она ничего не знала, ничего не помнила, жизнь казалась ей бесконечным днем, в течение которого ее непрерывно мучил голод. Свои странствия она начинала с утра. Улица деи Мерканти, длинная кривая кишка, служила ей домом, и она знала в ней все тупики, глухие закоулки, страшные подворотни, прокопченные лавки, вонючие канавы, узкие и мрачные подъезды, освещенные скудно и тускло, лестницы с выщербленными ступеньками. Она ходила весь день взад и вперед от маленькой площади Порта-Нова, служившей ей начальным пунктом, до своего конечного пункта — часовни Черрильо. Она останавливалась на небольшой площади Порто, делала полуоборот, шла дальше к древнему Седиле, бросала взгляд на вделанное в стену изваяние бога Ориона, прозванного в народе Николо-рыбник, затем подымалась по Медзоканноне, шлепая по синим, красным и фиолетовым ручьям, вытекавшим из каких-то мрачных вертепов, где вокруг черных котлов, размешивая в них таинственное варево, работали красильщики. Но она не решалась подняться выше и спускалась оттуда к улице деи Мерканти, даже не глядя на харчевню в подворотне, где жарились рыба и пирожки, ярко рыжел подрумяненный лук, откуда шел острый запах пастернака в уксусе. Она поворачивала направо и по грязной лестнице святой Барбары карабкалась до пекарни, знаменитой своими сухарями, но они уж слишком дразнили ее аппетит, и она убегала прочь. Спускаясь, она останавливалась у бани, рассматривала бассейн из искусственного камня, в котором не было воды, но зато из больших зеленых листьев поднималась статуя музы, продолжала свой путь до часовни Черрильо и возвращалась назад все тем же осторожным шагом, задевая за стены, проскальзывая под ногами прохожих.
Эти черные улочки, эта скудость и нужда, эти источающие сырость дома и дурные запахи, эти подозрительные подъезды, эти мрачные краски и отсутствие солнца, эти лица — ростовщические у торговцев, жульнические у их посредников и отупелые у продажных женщин; эти жалкие, запыленные, негодные товары составляли весь ее мир. Она смутно сознавала, что по ту сторону лестницы святой Барбары, за Медзоканноне, за Черрильо, в конце улицы Принцессы Маргариты существует другой, но она боялась проникнуть туда — он внушал ей безотчетный ужас. Даже здесь, внизу, на улице деи Мерканти, она побаивалась других нищих, которым ничего не стоило ее ударить, собак, готовых ее укусить, полицейских, которые того и гляди могли потащить ее в участок. Но здесь она научилась обходить все эти опасности, а там, наверху, было неизвестно, откуда ждать удара. Когда она добиралась до заветного предела, она подозрительно поглядывала вверх, а потом бросалась опрометью прочь, прикрывая рукой взъерошенную голову, как будто за ней уже гнались.
76
Кроаты — немецкое название хорватов, из которых набирались лучшие полки австрийской армии.
77
Бросайте лилии [на гроб] (лат.).