Страница 154 из 170
— Это я ее пригласил, — объяснил маркиз, — я хотел вам сказать об этом. Если мать сама не может, то кто же будет ухаживать заботливей?
И он закончил фразу приветливой улыбкой, обращенной к молодой сиделке в чепчике с большими белыми крыльями, тотчас же опустившей глаза.
— Теперь я здесь! — сказал барон, подойдя к кровати; потом, увидев исхудавшего малыша, желтого как воск, почти лысого, он воскликнул: — Сынок! Сынок! Сынок мой! — словно три вздоха вырвались и оледенили его сердце.
Малыш смущенно и испуганно смотрел на него с постели, не понимая, кто это так его называет. Барон сообразил, что означает этот взгляд, и разрыдался.
— Я твой отец, сынок мой! Твой отец, твой отец, и я тебя так люблю…
И он стал на колени рядом с постелькой и начал ласкать жалкое личико сына, нежно целовать его ручонки, тут, и тут, и тут, все пальчики, и запястье, и милую исхудалую пылавшую ладонь. Боже мой, как она пылала!
Он не отходил от постельки ни днем, ни ночью почти целый месяц. Он уволил сиделку: ее чепчик казался ему вестником несчастья; он хотел сам делать все, что нужно, не позволяя себе передохнуть, ночь за ночью, не смыкая глаз, отказываясь от еды, не принимая ничьей помощи. Он даже не справлялся о жене, не интересовался, чем она больна; он жил все эти дни только для своего малыша, и тот, инстинктивно чувствуя благодарность за тепло этой постоянно бодрствующей любви, уже не мог обойтись без отца, крепко обнимал его и ласкался к нему, а отец задыхался от волнения.
Когда болезнь была побеждена, врачи посоветовали барону увезти сына в деревню, где перемена воздуха ускорит выздоровление.
— Мне не нужны ваши советы. Я сам уже подумал об этом, — сказал Рагона врачам.
И он отдал распоряжение об отъезде, не забыв ни одной мелочи, стремясь обставить больного мальчика в деревне всяческими удобствами, так, чтобы тому нечего было желать.
Но когда больная жена узнала о приготовлениях к отъезду, она чуть не сошла с ума, боясь, что муж хочет навсегда увезти с собой сына. Больше всего досталось бедному маркизу Нигрелли, которому пришлось по нескольку раз бегать от одного к другому, передавая обвинения, вопросы, ответы, хотя он как безупречный джентльмен пытался смягчить, сгладить их по мере сил.
Но барон наконец отрезал:
— Довольно! Скажите вашей дочери, что я отец и буду распоряжаться сам.
— Да, но у вас… видите ли, там, в деревне… — пытался возразить от имени дочери маркиз. — Да, я хочу сказать… ваше положение…
— Скажите вашей дочери, — ответил тем же тоном барон, — что я знаю обязанности отца, и этого довольно!
Действительно, крестьянам, приехавшим из деревни, он приказал передать Бартоле, чтобы она вместе с Танотто выехала из виллы и переселилась в деревенский дом по соседству, Прежде чем уехать, он договорился с женой, что в дальнейшем сын будет жить с ним в «длинные месяцы», как в деревне называли время от марта до сентября, а зимой в «короткие месяцы», вместе с нею, в городе.
Бартола сочла этот приказ хозяина совершенно справедливым. Конечно, если синьорино приедет, она не может оставаться в доме. Но хозяин, не думая ничего дурного, должен оказать ей одну милость: позволить, чтобы она ухаживала за синьорино, потому что ни одна наемная служанка не сумеет этого делать с большей любовью и большей преданностью, чем она. Уверенная в том, что эта милость будет ей оказана, она работала, как поденщица, чтобы убрать весь дом и приготовить комнату, где хозяин будет спать вместе с барчуком.
У нее опустились руки в день приезда, когда она увидела выходящую из коляски одетую как синьора служанку, которой барон передал сына, закутанного в шаль, а в другой коляске повара и его помощника…
Что же это! Значит, он действительно считал ее девкой? Даже в кухню, для самой черной работы, он не хотел ее допустить? Глаза Бартолы наполнились слезами, по хозяин так повелительно взглянул на нее, что она сдержалась, потупила голову и ушла с разбитым сердцем, чтобы выплакаться там, в комнате, где она теперь жила вместе с сыном. Она плакала и плакала; потом из окна посмотрела на холмик по другую сторону дома, где Танотто в первый раз пас индеек. Бедный мальчик! Она сама отослала его, чтобы он не досадил чем-нибудь хозяину в момент приезда. Для него, еще малютки, уже началась трудовая жизнь… Но если хозяин стал теперь так обращаться с ней, если он привез в деревню синьорино, может быть он помирился с женой, и ей, значит, нужно уехать, вернуться в деревню к старушке матери или поступить на другое место служанкой. А когда Танотто вырастет, он позаботится, чтобы она в старости имела кусок хлеба.
Бартола решила уволиться сейчас же, но ни в этот, ни в следующие дни не могла увидеть хозяина, погруженного в заботы о сыне. Тяготясь ложным положением, она уже собралась уехать тайно, ничего не говоря, когда барон сам пришел навестить ее в деревенском доме.
— Что ты делаешь? — спросил он, увидев посреди комнаты собранный узел.
— Если вы меня уволите, — ответила Бартола, опустив глаза, — я уйду.
— Уйдешь? Куда? Что ты говоришь?
— Уйду к матери. Что мне здесь делать, если ваша милость больше не нуждается во мне?
Барон рассердился; нахмурившись, он некоторое время строго смотрел на нее, потом прищурился и сказал:
— Сиди спокойно и не раздражай меня! Кто тебя гонит? Там, в доме, мой сын, и у меня нет ни времени, ни охоты думать о чем-либо другом.
Бартола вся вспыхнула и торопливо, хотя и смиренно, заговорила:
— Но если ваша милость даже не думает об этом, то и я не думаю, клянусь вам, и радуюсь этому. Я не об этом говорю, я не бесстыжая! Но все же, мне кажется, я могла бы остаться служанкой вашей милости и приехавшего мальчишечки… Разве мой стыд написан у меня на лбу? Или мои любящие руки не достойны служить мальчику?
Она сказала все это с такой горечью, что барон почувствовал жалость к ней и ласково объяснил причины, по которым отдалил ее. Кроме того, мальчик нуждается в особом уходе, который она, может быть, не сможет ему дать.
Бартола печально покачала головой и сказала:
— А какое тут нужно умение, чтобы ухаживать за детьми? Сердце здесь нужно. А кому служат сердцем, тот может обойтись без всяких там хитростей. Разве я не сумела вырастить моего сына? Я бы ухаживала за синьорино лучше, чем за сыном, потому что, кроме любви, я чувствую к нему уважение и преданность. Но если ваша милость не считает меня достойной, не будем об этом говорить. Бог читает у меня в сердце и знает, что я не заслужила этого от вашей милости. Воля ваша!
Чтобы переменить разговор и доставить ей удовольствие, барон спросил ее о Танотто.
— Вот он! — ответила Бартола, показывая через окно на холм, где Танотто пас индеек. — Он уже пастух. Каждый вечер, вернувшись домой, он спрашивает о синьорино; он говорит, что умирает от желания повидать его хотя бы издали; он хотел принести ему цветов, но я ему сказала, что синьорино нельзя видеть, потому что он болен, и цветы ему повредят. Тогда он успокоился.
Успокоился? Танотто там, на холме, среди индеек, целыми днями ломал себе голову над тем, каким образом цветы могут повредить ребенку. Может быть, думал он, этот ребенок устроен совсем иначе… Но как? Танотто смотрел на цветы: ведь вот ему цветы не причиняют вреда, кроме, конечно, чертополоха, у которого, как известно, колючки. Но ведь чертополох он бы не стал дарить, он и сам его никогда не трогал. Какой же, значит, этот ребенок? И Танотто, размышляя, изобретал способы увидеть его, не показываясь ему на глаза.
Не найдя такого способа, но не в силах удержаться от соблазна, он бросил однажды на холме индеек и пришел на площадку перед домом, твердо решив посмотреть на балкон той комнаты, где спал хозяин. Конечно, ему попадет, если мать увидит, что он стоит здесь, задрав вверх нос и заложив руки за спину, но Танотто во что бы то ни стало хотелось удовлетворить свое любопытство.
Некоторое время он простоял так и наконец за стеклами одного из балконов увидел головку таинственного ребенка. Танотто ошеломленно смотрел на него. Ему казалось, что действительно ребенок устроен иначе, — он бы не сумел объяснить, как, но такому ребенку действительно цветы могли причинить вред. А другой, выздоравливающий мальчик, еще такой бледный, такой хрупкий, у которого едва начинали расти редкие светлые, точно ореол, волосики, с любопытством смотрел на Танотто через стекла балкона; немного спустя за стеклами появилось лицо барона, и испуганный Танотто бросился бежать. Он услышал голос хозяина, который несколько раз позвал его, и остановился, хотя его сердце готово было выскочить из груди; он обернулся и увидел, что его опять зовут, манят рукой. Что делать? Тихо, тихо он пошел назад и уже входил в дверь дома, когда увидел мать, которая, одной рукой схватив его за ухо, другой принялась его шлепать.