Страница 149 из 170
И он вошел в виллу.
После долгого ожидания среди царившей там суматохи он увидел строгую, даже суровую белокурую девушку, одетую в черное. Это была компаньонка покойной маркизы. Доктор Фальчи изложил ей причину своего посещения, которое иначе могло бы показаться неуместным. С легким удивлением, выдававшим недоверие, девушка спросила:
— Но разве и у молодых бывает катаракта?
Фальчи посмотрел ей прямо в глаза, потом, иронически улыбаясь больше глазами, чем губами, ответил:
— А почему же нет? Морально — всегда, синьорина, когда они влюбляются. Но и физически тоже.
Синьорина сделалась еще суровее и оборвала разговор, заявив, что в том состоянии, в каком находится сейчас маркиз, с ним совершенно невозможно говорить о чем бы то ни было; но когда он немного успокоится, она ему скажет об этом посещении, и, конечно, доктора Фальчи снова пригласят.
Прошло более трех месяцев; доктора Джунио Фальчи не приглашали.
Конечно, в первый свой визит доктор произвел на покойную маркизу очень плохое впечатление. Синьорина Лидия Вентури, оставшаяся при молодом маркизе компаньонкой и лектрисой, прекрасно помнила об этом. Чувствуя инстинктивную неприязнь к этому крайне несимпатичному доктору, она не приняла во внимание, что впечатление маркизы было бы, вероятно, иным, если бы Фальчи с самого начала подал ей надежду на возможность выздоровления сына. Со своей стороны она сочла второй визит хуже чем шарлатанством: появиться в день смерти маркизы, с тем чтобы высказать сомнение и зажечь надежду? Тем более что молодой маркиз теперь, по-видимому, примирился со своим несчастьем. После внезапной смерти матери он почувствовал, кроме тьмы своей слепоты, другую ужасную тьму, давившую изнутри, а не снаружи, перед которой поистине все слепы. Но люди со здоровыми глазами могли по крайней мере отвлечься от этой тьмы видом окружающих предметов, а он не мог; слепой для жизни, он был слеп и для смерти. И в этой другой тьме, еще более холодной и мрачной, молчаливо исчезла его мать, оставив его одного в ужасающей пустоте.
И вдруг бесконечно нежный голос (он не понимал хорошенько, чей) донесся до него, словно ласковый свет. Вся душа юноши, блуждавшая в ужасной пустоте, приникла к этому голосу.
Синьорина Лидия была для него только голосом. Но ведь в последние месяцы это она была ближе всех к его матери, и маркиза, — он это помнил, — рассказывая о ней, говорила, что она добра и внимательна, образованна, умна и обладает прекрасными манерами; именно такой казалась она ему теперь, когда заботилась о нем, помогала ему.
Лидия с первых же дней заподозрила, что маркиза, взяв ее на службу, по-матерински эгоистично не сочла бы дурным, если бы ее несчастный сын обрел с помощью Лидии некоторое утешение. Девушка жестоко оскорбилась этим и принудила свою природную гордость замкнуться в суровой сдержанности. Но после несчастья, когда юноша, отчаянно рыдая, взял ее руку и припал к ней красивым бледным лицом, умоляя: «Не оставляйте меня, не оставляйте меня!» — Лидия, побежденная состраданием и нежностью, без колебаний решила всецело посвятить себя ему.
Вскоре с робким, но упорным и печальным любопытством слепых маркиз начал изводить ее. Он хотел «видеть» в своей тьме; он хотел, чтобы ее голос стал образом в его душе.
Сначала это были неясные короткие вопросы. Ему хотелось рассказать ей, какой он ее себе представляет, слушая, как она читает или говорит.
— Блондинка, правда?
— Да.
Она была блондинкой, но волосы, жестковатые и не густые, до странности не подходили к немного тусклому цвету кожи. Как сказать ему об этом? И зачем?
— А глаза голубые?
— Да.
Голубые; но темные, печальные, слишком запавшие под суровым, скорбным выступающим лбом. Как сказать ему об этом? И зачем?
Ее лицо не было красиво, но тело очень изящно. Красивыми, по-настоящему красивыми у нее были руки и голос. Особенно голос: неизъяснимо нежный, не соответствовавший мрачному, гордому и печальному выражению лица.
Лидия знала, какою он, околдованный ее голосом, видит ее, благодаря робким ответам, полученным на настойчивые вопросы. И перед зеркалом она пыталась походить на этот выдуманный им облик, пыталась видеть себя такой, какой он видел ее в глубине своей тьмы. И теперь ее голос даже для нее самой звучал не из ее собственных губ, а из тех, которые он себе представлял. И когда она улыбалась, ей казалось, что она не улыбается, а скорее подражает иной улыбке, улыбке образа, созданного им.
Все это причиняло ей глухое страдание, смущало ее: ей казалось, что она перестает быть собой, что она мало-помалу изменяет самой себе из жалости, которую внушает ей юноша. Только ли из жалости? Нет, теперь это была еще и любовь. Она не могла уже вынуть свою руку из его руки, отодвинуть свое лицо от его лица, если он слишком близко привлекал ее к себе.
— Нет, не надо этого… не надо…
Вскоре пришлось прийти к решению, которое стоило Лидии долгой и тяжелой внутренней борьбы. У молодого маркиза не было родных, он мог сам распоряжаться собой, делать все, что ему хотелось и нравилось. Но разве люди не станут говорить, что она воспользовалась несчастьем юноши, чтобы женить его на себе, чтобы стать маркизой и разбогатеть. О да, конечно, станут говорить и это и многое другое. Но разве можно оставаться в этом доме на других условиях? Разве не жестоко из боязни людской злобы покинуть слепого, лишить его нежной заботы? Несомненно, для нее это было большим счастьем; но, откровенно говоря, она считала это счастье заслуженным, потому что любила. Мало того — самым большим счастьем для нее и была возможность любить его открыто, принадлежать ему всецело и навсегда, отдаться ему душой и телом. Себя маркиз не видел; в себе он не замечал ничего, кроме собственного несчастья. Но ведь он был красив, красив и нежен, как девушка. И она, глядя на него, наслаждаясь им незаметно для него, могла думать: «Вот ты весь мой, потому что ты себя не видишь и не знаешь, потому что душа твоя — пленница твоего несчастья и нуждается во мне, чтобы видеть и слышать». Но разве не следовало, прежде чем согласиться на его желание, признаться ему, что она не такая, какой он себе ее представляет? Разве ее молчание не было обманом? Да, обманом. Но он ведь был слеп. Значит, для него было достаточно ее преданного пламенного сердца и иллюзии красоты. В конце концов она не была безобразной. А красавица, настоящая красавица, как знать, могла бы обмануть его во всем другом, воспользоваться его несчастьем. Юноше действительно нужно было не столько прекрасное лицо, которого он никогда не мог увидеть, сколько любящее сердце.
После нескольких дней мучительных колебаний назначили свадьбу. Она должна была совершиться без всякой торжественности, очень скоро, как только кончится полугодовой траур по матери.
Чтобы приготовить возможно лучше все необходимое, в распоряжении Лидии оставалось около полутора месяцев. Это были дни глубокого счастья. Часы летели в веселых, торопливых заботах о будущем гнезде, в ласках, от которых она освобождалась, немного опьянев, с нежной настойчивостью, желая уберечь от свободы, предоставляемой их любви совместной жизнью, последнюю, самую большую радость для дня свадьбы.
Оставалось немногим больше недели до свадьбы, когда Лидии внезапно доложили о приходе доктора Джунио Фальчи. Повинуясь первому порыву, она хотела ответить:
— Меня нет дома!
Но слепой, услышав шепот, спросил:
— Кто там?
Доктор Фальчи, — ответил слуга.
— Ты знаешь, — сказала Лидия, — это тот врач, которого твоя бедная мама позвала за несколько дней до несчастья.
— Ах да! — воскликнул Борги. Я хорошо помню: он очень долго осматривал меня и сказал, что хочет прийти еще раз, чтобы…
— Подожди… — взволнованно прервала его Лидия, — я пойду узнаю.
Доктор Джунио Фальчи стоял посреди гостиной, откинув назад большую лысую голову, прищурив глаза и рассеянно поглаживая рукой колючую бороду. Он не заметил, как Лидия вошла в комнату.