Страница 135 из 170
Нет, не по себе ему с людьми, которые пишут.
— Итак? — терпеливо переспросил мудрый отшельник, пристально глядя на него живыми черными глазами. — О чем ты хочешь спросить?
— Да я вот… Вы уж простите… Вот хотел спросить… спросить вас хотел про эту женщину.
Он показал на люк и подмигнул. Хозяин легко, по-детски, рассмеялся, сверкнув белыми зубами.
— Так, так, понимаю, — сказал он, поворачиваясь к столу.
— Кто ж она такая? — настаивал Джан Гавино, фамильярно подмигивая хозяину.
— Она женщина хорошая, вдова… Ко мне она ходит по одному делу, за советом. И семья у нее хорошая. Если она снова соберется замуж — возражать не будут, А ты молодец! Хочешь, я ее позову?
— Да я уж сам, если позволите…
— Молодец, молодец. Ты пастух, или свое хозяйство есть?
— Пастух, — сказал Джан Гавино.
Он почему-то боялся этого человека, его черных пронизывающих глаз — ему казалось, что они видят все, даже мешочек насквозь видят.
— Дай вам бог, синьор, — торопливо пробормотал он, пятясь к люку.
От звуков имени божьего в сердце у него поднялась какая-то горечь. Он согрешил: солгал хорошему человеку — ему ведь совсем не было дела до этой вдовы. Внизу он увидел ее. Она стояла неподвижно у подножия лестницы и смотрела на него огромными глазами, словно ожидая. Ему показалось, что она слышала; он покраснел и еле кивнул ей, проходя.
Когда он возвращался к себе — с тревогой в сердце, с кожаным мешочком за плечами, — он снова встретил ее. Она крепко сидела на гнедой кобылке, спокойно глядя на дорогу. Поравнявшись с Джан Гавино, она придержала лошадь, сверху взглянула на юношу, и он снова покраснел. Так началось их знакомство. Она говорила приветливо и совсем не смеялась. Рассказала ему, что ездит одна по ночам и не боится; если нужно — надевает мужское платье. Как-то она повстречала разбойников, но кто на бога надеется, тому ничего не будет.
— Скажи, — спросила она, — почему ты про меня спрашивал? Какие у тебя намерения?
— У меня намерения честные. Только… раньше я тебя верхом видел, думал — ты поменьше. Мал я для тебя.
— Все мы перед богом равны.
Ни одна женщина не говорила с ним так; сердце у него билось все сильнее, даже отдавало в спину; а на спине был мешочек. И когда он вспомнил о мешочке, вернулось сомнение — может, она знает, и все это из-за денег?
Она уехала, он печально смотрел ей вслед. А ночью ему пришло в голову спрятать мешочек в какой-нибудь расщелине, где бывают только орлы. Если она вправду полюбит его такого, деньги можно будет взять. Он пошел к скале. Ночь была голубая, осенняя; золотой свет змеился по морю, а под скалой вода была тихая, матовая, как молоко. Он знал эти расщелины с детства; здесь свивали гнезда орлы. Скоро он нашел подходящее место и спрятал свой мешочек. На обратном пути он спотыкался и проворочался без сна до рассвета. На заре он пошел за своим сокровищем. Все вокруг было залито алым светом; голубая вода под скалой была так спокойна, что отражала тень пролетающих птиц.
Только человек не знал покоя. Он искал и искал. Взошло солнце, а мешка все не было. Наконец ему показалось, что вдали желтеет какой-то предмет, вроде как бы зверек. Тогда он понял: орлы приняли мешочек за добычу, унесли его и бросили в море.
Он вернулся к себе — ждать, что женщина снова проедет мимо. Но она не вернулась.
Мужчина и женщина
Пошел слух — неизвестно откуда, как и все слухи, — что эта старая женщина платит молодым людям.
Об этом болтали в тот осенний вечер на придорожной станции в Санта-Марга — километров за восемь от деревни, где она жила. Сюда стягивались окрестные слухи, и отсюда, словно корабельные крысы, они разбредались по свету на крестьянских возах, груженных углем и корой каменного дуба, на лошадях путешественников победнее, в почтовых дилижансах.
Жена смотрителя держала кабачок, где проезжие могли отдохнуть и поиграть в карты. Вот и теперь двое мужчин болтали за картами о старухе, которая дает деньги молодым людям.
— Почему не дать, если деньги есть. Взаймы, надо полагать, или по милосердию, — вставила тетушка Марга (так прозвали жену смотрителя). — Были бы у меня деньги, я бы тоже молодым давала. Если у старика ничего нет, значит никчемный был человек. Помогать надо молодым.
Мужчины засмеялись, не отрываясь от карт. Уж эта тетушка Марга! Ни людей не знает, ни света. Совсем дурочка. Вон примостилась в уголке, а платье грязное, старое, свалялось, словно снова превратилось в необработанную шерсть.
— Я тоже молодой, тетушка Марга, а вы старая. Дайте мне скудо шестьдесят, поеду в Америку искать счастья. Ну-ка, давайте!
Партнер толкнул говорившего ногой под столом, тот поднял глаза и увидел, что в дальнем углу белеет циновка, а на циновке лежит парень в старых синих штанах и в шапке с козырьком — хозяйский сын.
Сын смотрителя и тетушки Марги спал, хотя было еще рано, — он спал всегда, даже днем, если отец не будил его. Но и во сне он не спустил бы оскорбления, не позволил бы задеть даже самого дальнего родственника.
Игроки закончили партию и тихо разговаривали, не решаясь, однако, прохаживаться на счет тетушки Марги. Она дремала, проснулась только к их уходу, получила деньги и положила в котелок, который — стоял на колпаке очага.
Черные блестящие глаза ее сына сверкнули из темного угла. Он приподнял голову и сразу опустил, бормоча сквозь сон:
— Пора кончать, да, пора кончать.
Мать не обернулась, она привыкла, что он бормочет во сне. Не захлопнув двери, она пошла в соседнюю каморку — примоститься рядом с мужем, который давно храпел тяжелым храпом усталого человека.
Сын снова открыл глаза, выпростал руки и скрестил их на груди. В комнате никого не было. Свет погас, только головня тлела в очаге и угольки осыпались, словно лепестки красного цветка. Сквозь приоткрытую входную дверь потянуло ночной свежестью, запахом конюшни и влажной травы; за стеной жевали волы, вдалеке шумела вода.
Сквозь дрему он слышал весь разговор игроков и теперь припомнил его лениво, как волы, жевавшие траву во мраке хлева. Сон все еще баюкал его далеким лепетом струй в тишине теплой осенней ночи. В ушах у него все еще стоял приглушенный жаркий шепот младшего из игроков:
— Мне один парень говорил, из Сóргоно. Он у нее работал, когда она дом строила. Дом ведь на нее записан. Она теперь за вторым замужем. Первый был богатый старик, а ее взял молодую и без приданого. Ревнивый был как пес и скупой, держал ее под замком лет двадцать и голодом морил. Умер он, она вышла за бедного, помоложе первого, — сама-то уж стареть начала, — но все ей было мало, и стала она заводить дружков. Муж ее бил, а ей что? Прогнала его из дому. Он все не отставал, грозился убить. Уехала она из тех мест, приехала сюда к нам, лавку галантерейную открыла и начала это строить дом. Каждый день ходила на постройку. Смотрела она на камни и каменщиков не забывала — которые помоложе, все к ней в подол с лесов попадали, словно спелые яблоки… Говорят, немало золота она в этот дом всадила. И знаешь, чем она старше, тем больше за молодыми бегает, черт ее дери! Живет она теперь в новом доме — балкон железный, золотыми шарами украшен, а лавка на площадь выходит, и вывеска на дверях, будто в городе: имя стоит и фамилия — Онофрия Дау — на такой дощечке, как на распятии пишут.
Он решительно встал, зажег свет, подошел к очагу и заглянул в котелок, немного наклонив его, чтобы лучше рассмотреть. Потом потянул носом, словно в котелке была пища; медные монеты и вправду смахивали на вареные бобы, а несколько серебряных лир белели, словно сырые бобы.
Он постоял немного у очага, пересчитывая глазами деньги; потом взял котелок за ручки — как снимают пищу с огня, — толкнул ногой дверь, вышел на луг и, опустившись на колени, высыпал монеты в носовой платок; туго стянул концы платка и тронулся в путь.