Страница 117 из 170
Ее отец просиял от удовольствия, а мисс Харриет пробормотала что-то невнятное. Мисс Берта вышла из лодки первой и протянула руку отцу; я тем временем спросил у мисс Харриет, ждать ли мне дальнейших распоряжений.
Она ответила, что ждать, положила на подушку монету в пятьдесят чентезимов и наклонилась к томику Гейне, который выглядывал из-под другой подушки, куда я недостаточно глубоко его засунул.
Улыбнувшись, она тихо сказала по-немецки:
— Haben Sie auch auf dem Rhein gerudert?[121]
И, не дожидаясь ответа, легко прыгнула на берег.
У меня от радости дрогнуло сердце. Ведь она дала мне понять, что проникла в мою тайну! Я чувствовал, что это — начало чего-то серьезного и очень для меня важного. Волнение мое было так сильно, что я не обратил внимания на Робертсов. Поглубже засунув Гейне под подушку, я сидел в лодке, размышляя о том, что из всего этого может получиться.
Довольно долго никто из них не возвращался.
На берегу не было ни души, но из сада доносились голоса мисс Берты и ее отца вперемежку с незнакомыми мне голосами. Наконец к садовой решетке подошла мисс Берта, сопровождаемая элегантно одетым молодым человеком — по-видимому, мистером Робертсом, который на превосходном итальянском языке спросил, не могу ли я перевезти его в Кастаньолу.
Так как Кастаньола лежит на пути в Орию, то я ответил, что могу. Тогда девушка сказала мне по-французски:
— Demain matin, à neuf heures, ici[122].
Тут появился папаша, улыбающийся и страшно гордый: он вел под руку изящную молодую даму лет двадцати пяти — тридцати, которую Берта называла мисс Робертс. Мисс Харриет больше не показывалась. Принимая во внимание красоту и элегантность молодого Робертса, я был этим весьма доволен.
Когда Робертсы сели в лодку и я смог разглядеть их вблизи, лицо молодого человека мне очень не понравилось. Внешность у него, безусловно, была красивая — высокий рост, смуглая, как у араба, кожа, большие черные глаза, черная густая и короткая бородка, которая вполне могла бы принадлежать родичу эмира Абд-эль-Кадера[123], но в его взгляде сквозило что-то недоброе, наглое и лицемерное.
У мистера Робертса был странный хрипловатый голос; зато голос его спутницы, белокожей блондинки с небесно-голубыми томными глазами, отличался чистотой, мягкостью и какой-то мечтательностью.
Мы отчалили от берега, и она, обернувшись по знаку Робертса, послала с ленивой и усталой грацией прощальный привет друзьям; он в это время непрерывно кланялся и кричал:
— До завтра! До завтра!
То, что за этим последовало, меня совершенно ошеломило. Как только Робертсы перестали оборачиваться к вилле Черезио и приветственно махать руками, лица их резко изменились и стали неописуемо жесткими и холодными. Когда мы отплыли на такое расстояние, что с берега их уже не могли услышать, они перешли на немецкий язык. Диалог, который я услышал, был поразителен.
Мисс Робертс сказала, что никуда она завтра не поедет; в ответ мистер Робертс грубо выбранился и заявил, что если она посмеет не поехать, он ее отколотит.
Привыкнув, видимо, к таким угрозам, она не проявила особого негодования и только стала издеваться над ним за то, что он не пользуется успехом у американок. Из этого замечания я сделал вывод, что мисс Харриет — американка. Немного спустя я узнал и ее фамилию.
— Мисс Форест не очень-то тебя жалует. Сразу видно, что у нее нет к нам доверия. В конце концов она докопается до того, кто мы такие. Вот было бы хорошо!
Выругавшись, он ответил, что докопаться до этого невозможно.
— А я сама ей расскажу, — с невозмутимой дерзостью возразила женщина.
Он стал яростно поносить ее, она презрительно ему отвечала. Они обвиняли друг друга в самых постыдных вещах, проклиная день и час своей первой встречи.
Не раз мне хотелось крикнуть им: «Замолчите! Я понимаю по-немецки!» Не будь здесь замешана мисс Харриет, я так и сделал бы. Но, догадываясь, что против нее плетется гнусная интрига, что если женщина скорее несчастна, чем преступна, то мужчина — закоренелый мерзавец, я счел себя вправе промолчать.
Таким образом, к тому времени, когда достойная чета высадилась в Кастаньоле, я уже кое-что знал о том, кем они были, вернее — кем не были. Они не были братом и сестрой, не были Робертсами, не были англичанами. Возможно, мужчина не был также и немцем, потому что, выйдя из себя, он выругался на каком-то неведомом мне языке.
Прекрасный рыцарь сидел без денег, несмотря на меры, которые, по словам его дамы, он принимал, чтобы их раздобыть. Семейство дамы, у которого деньги были, получило почетный титул «банды разбойников» за то, что не желало снабдить ими приятную чету. Любовь их длилась, видимо, очень недолго, а потом они возненавидели друг друга, и было нелегко понять, что именно мешало им разойтись. Лично я склонен думать, что он не порывал с ней из корыстолюбия, а она повиновалась ему из страха.
Он нагло говорил ей о своей страсти к мисс Форест и о предстоящем браке с ней. Был ли он во власти одного из тех грубых влечений, которые свойственны негодяям подобного рода, или же просто считал, что мисс Форест — богатая невеста? Этого я не знаю. Он требовал от своей порабощенной сообщницы, чтобы она помогла ему втереться в доверие к профессору Форесту. Я понял, что несчастная женщина, хотя и не совсем еще лишилась чувства собственного достоинства и чести, все же была рада этому браку, который освободил бы ее навсегда.
Перед тем как выйти из лодки, молодой человек спросил, сколько он мне должен. Когда я ответил, что все уже уплачено, он пожал плечами и ушел вместе со своей спутницей.
Так как в Кастаньоле жил мой друг, то я отправился к нему и спросил, не знает ли он Робертсов. Это имя было ему незнакомо, но он узнал их по моему описанию. Они снимали маленькую виллу на улице Лугано. По его словам, они занимались продажей старинных восточных безделушек. В обязанности женщины входило завязывать знакомства и привлекать клиентов. Моему другу было с достоверностью известно, что молодой человек уже привлекался в Италии к суду за мошенничество. Они прожили в Кастаньоле месяц, и вилла у них была арендована еще на месяц. Я плыл из Кастаньолы в Орию с ощущением, что стал чрезвычайно важным персонажем в необыкновенной драме и что мне предназначена роль спасителя невинности и карателя ее врагов. Какова-то будет моя награда?
Как ни странно, но я не мог себе представить, в чем выразится благодарность мисс Форест. Зато я уже чувствовал на своей шее руки, а на щеке бакенбарды ее престарелого родителя, и так как, очевидно, был еще недостаточно влюблен в дочь, то и не ощущал удовольствия от предвкушения столь колючей и малоприятной ласки.
Я жил тогда вместе со своей старшей незамужней сестрой, девушкой серьезной и благоразумной, которая питала ко мне материнскую привязанность, горячую, но не слепую. Когда я вернулся домой, она по моему взволнованному виду сразу заподозрила что-то неладное. Я рассказал ей о происшедшем, стараясь поменьше говорить о мисс Форест и побольше — о Робертсах. Сестра не оценила всего благородства моей роли в этой драме, неодобрительно отнеслась к шутке, которую я сыграл с Форестами, и спросила:
— Надеюсь, ты не собираешься завтра ехать с ними?
— Как это не собираюсь? Конечно, поеду. Это мой долг человека и христианина.
Тогда сестра поинтересовалась, считаю ли я долгом христианина влюбляться подряд во всех хорошеньких девушек и бегать за ними? Я презрительно ответил, что у нее всегда низменные мысли в голове. Больше мы к этому разговору не возвращались. Лишь вечером, прежде чем разойтись по спальням, она сказала мне, что если я сочту долгом христианина угощать в своем доме англичан, или немцев, или турок, то она сочтет долгом христианки не отказать им в хлебе и воде.
Назавтра в девять утра я был у виллы Черезио. Мисс Берта уже ожидала меня в саду и сразу побежала за отцом и сестрой.
121
Вы были лодочником и на Рейне? (нем.).
122
Завтра в девять часов утра, здесь (франц.).
123
Абд-эль-Кадер (1807–1883) — вождь алжирских арабов во время всенародного восстания 1832–1847 годов против французских колонизаторов.