Хороший ученик

— Кентавры молодцы, — сказал он, подходя ко мне. — Отличная защита.

— Вы их ядом потравите? — озабоченно спросил Хагрид. — А другой живности от него ничего не будет?

— Это не яд, — ответил Фудзивара. — Это бактерии, препятствующие размножению зеленушек. Не беспокойтесь, для остальных видов культура безвредна. — Он перевел взгляд на меня. — Не ждите нас, подполковник. Мы тут до вечера ходить будем.

— Значит, вся ваша работа сводится к швырянию на тот берег маленьких флаконов? — язвительно поинтересовался один из невыразимцев. — И сколько лет вы намерены пробыть в Шотландии?

— Вам не придется нас долго терпеть, — не без иронии ответил Фудзивара. — Сейчас мы проверяли общую реакцию и взаимодействие с чарами, а теперь уйдем внутрь. Разумеется, мы не станем кидать флаконы — культура распыляется, насекомые заражают друг друга, так что на весь участок уйдет от силы неделя.

— Вы пойдете внутрь? — переспросил я. — Они же вас сомнут, их там тонны. Я видел, на что они способны, когда разозлятся.

Японец улыбнулся:

— Не беспокойтесь. Мы не в первый раз с ними работаем. К тому же, под деревьями их обычно меньше.

— Под деревьями не забудьте про акромантул, — на всякий случай напомнил я. Фудзивара кивнул и вернулся к ожидавшей его группе. Подвесив рюкзаки в воздух, легионеры наложили на себя несколько заклинаний, перекинули через реку мост, и Фудзивара первым перешел на ту сторону. Попадая в область действия заклятий, насекомые разлетались прочь, давая легионерам возможность спокойно двигаться и дышать, так что через минуту вся группа скрылась за зеленым облаком, и нам оставалось только гадать, как они будут распылять бактерии.

— Линг, обратно я прогуляюсь с вами, — сказала Макгонагалл, когда мы собрались назад. Уходили не все: один из невыразимцев решил подождать возвращения групп, и вместе с ним на холме остались Шварц и Нордманн. Если невыразимцу придет в голову приблизиться к границе чар, чтобы позаимствовать насекомых, Шварц должен был ему воспрепятствовать, и в этом он легко мог рассчитывать на поддержку Эда. К тому же, я подозревал, что поблизости бродит мой знакомый кентавр, который не позволит министерским совершить непоправимое.

— Ты знаешь, почему молчал Хагрид? — негромко спросила Макгонагалл, когда лесник, второй зам Бруствера и его спутники ушли немного вперед.

— Догадываюсь, — кивнул я. — Перед аргументами кентавров трудно устоять. Однако они рассказывали об этом своему представителю в Министерстве, так что в той или иной степени власти были в курсе. Правда, вряд ли кентавры на что‑то рассчитывали…

— Все же они хитрые бестии, — довольным тоном произнесла директор. — Никогда особо не верила во всякую астрологию, но здесь признаю — всё сложилось идеально, как паззл.

— Еще не сложилось, но я надеюсь на лучшее.

Макгонагалл похлопала меня по руке:

— Рада, что ты доволен. Нам всем это очень важно.

— Намекаете, что качество моей работы зависит от настроения? — иронично осведомился я, решив, что директор пошутила, однако Макгонагалл ответила хоть и с улыбкой, но серьезно:

— Просто ты слишком хороший ученик, Линг Ди, а мы знаем твоих учителей.

Сказать, что я удивился, означало не сказать ничего. Как мне расценивать эти слова, особенно после извинений Макгонагалл за старую дуэль? Либо это открытое выражение недоверия, либо директор имела в виду что‑то другое.

— И у кого же из них я учился лучше всего? — осторожно спросил я.

— У Альбуса, разумеется, — усмехнулась Макгонагалл и покрепче ухватила меня за локоть.

Через несколько месяцев после нашего примирения Мэй с нехарактерным для нее смущением сказала, что детей будет двое, и это девочки. Неизвестно, какой реакции она опасалась, поскольку к тому времени я был ужасно горд собственным отцовством и обрадовался еще больше. Происходящее казалось мне увлекательным приключением: я воображал, как буду учить своих детей колдовать, как стану рассказывать им истории о тибетских мудрецах, а памятуя о карме своего рода и зная к тому времени кое‑что о роде Мэй, был полностью уверен, что нашим детям, девочки они или мальчики, нечего бояться в этом мире.

Конечно, Мэй очень заинтересовалась словами, произнесенными мной в пылу ярости, но выждала еще месяц, чтобы наши отношения стабилизировались, и только тогда приступила с расспросами. Ей не пришлось ничего из меня вытягивать. Понимая, что есть темы, которые я не слишком хочу обсуждать, Мэй как‑то раз предложила мне информационный обмен — я рассказываю ей о своем прошлом, без вранья и утайки, а она мне — о своем.

Это был честный договор, и я согласился, рассказав ей всё, но только факты, без эмоций, к проявлению которых не был готов. Поначалу на лице Мэй читалась ирония: вряд ли история моих криминальных похождений и первых лет в школе волшебства могла кого‑то впечатлить, однако когда я перешел к подробностям противостояния Дамблдора и Волдеморта, отношение Мэй изменилось. Мой седьмой год вызвал в ней наибольший интерес: интриги и взаимосвязи, ритуалы и битвы, тюрьма и освобождение — она слушала, не отвлекаясь и не задавая вопросов, а когда я закончил, произнесла:

— Теперь понятно, почему всё так. Впредь иногда напоминай мне, чтобы я следовала интуиции, а не рассудку.

Расшифровать эту фразу мне удалось лишь через несколько месяцев, когда родились Тао и Ин.

Мэй сдержала обещание, и на следующий вечер слушателем стал я. Надеясь услышать рассказ о коварных интриганах, о приключениях и тайнах, приведших ее на службу в сухопутные войска США, я был разочарован. История оказалась семейной, а значит, чуждой и непонятной: на собственном опыте я не знал, что такое семья, и только собирался создавать свою, не имея для подражания никаких примеров — ну не Уизли же, в самом деле! — а Мэй, как выяснилось, напротив, знала об этом слишком много и пыталась избежать ошибок, которые, по ее мнению, совершали родители и родственники.

— Я терпеть не могла свою мать, — рассказывала Мэй. — Она была слишком домашней, слишком заботливой, и от ее заботы некуда было деваться. А мне нужна была свобода, жизненное пространство. Отец занимался бизнесом, ему всегда было не до нас, и мать все свое внимание сосредоточила на мне. Я ссорилась с ней лет с десяти, ругалась, обижалась, иногда просто бесилась от того, что она со мной не соглашается. Я была очень злой, видела только плохое, иногда даже думала ее как‑нибудь заколдовать… В общем, однажды я нашла альбом с ее старыми фотографиями и вдруг увидела, что до моего появления у матери была целая собственная жизнь, и жизнь счастливая. У нее было множество друзей и подруг, она много путешествовала, и на каждой фотографии, которую я видела, улыбалась. Это поразило меня больше всего. Насколько же все изменилось после моего рождения! С тех пор я старалась не ссориться, потому что смотрела на нее сегодняшнюю, а видела ту счастливую девушку… После школы сразу ушла в армию, специально в маггловскую, чтобы отец не нашел — у него на мой счет были другие планы. Первое письмо домой написала через полгода. Конечно, они меня не поняли, но, думаю, всем стало только лучше. Сейчас у нее все хорошо, хотя американские родственники не одобрили мою карьеру, так что мы редко общаемся.

— И после всего этого ты решила завести ребенка? — удивился я, вынеся из услышанного только то, что дети не позволяют радоваться жизни. Мэй усмехнулась:

— Ничего я не решала. Пока я тебя не встретила, я даже не думала о детях. Но это, Линг, уже совсем другая история.

Так оно и оказалось.

За месяц до родов к Мэй приехали родственницы из Китая. Я узнал об этом, когда она пригласила меня с ними познакомиться. Родственницами оказалась пара зловещего вида старух, похожих друг на друга как две капли воды и одетых словно персонажи с древней китайской гравюры. Они смотрели на меня настолько враждебно, что после встречи я проверил себя на сглаз.

Церемония знакомства прошла довольно уныло: Мэй и старухи разговаривали на китайском, я молча наблюдал. Мэй, к моему удивлению, вела себя очень почтительно, чего нельзя было сказать о старухах — они казались чем‑то раздражены.