Страница 77 из 85
Аладдин смотрел, смотрел на огонек, потом его взгляд коснулся ножки одной из наложниц, затем груди другой. "Возьму ту полненькую, с милым, утопленным в животике пупком" — наконец подумал он лениво. И нахмурился, вспомнив, что через много лет появившись здесь, он не увидит того, что собирается сделать завтра.
— Значит, я не пробью штольни до жилы Влас Медеи! — Аладдин вскочил, забегал по шатру. Мозг знобила мысль: почему, почему он не пробьется к жиле?!
Взяв себя в руки, Аладдин пришел к мысли, что работы не начнутся завтра с утра по двум причинам. Либо потому, что не найдется рабочих, что весьма и весьма маловероятно при обещанном уровне оплаты, либо потому, что сегодня ночью, может быть, даже сейчас, что-то случится...
В этот момент бешено застучавшее сердце сообщило ему морзянкой, что опасность рядом и что вот-вот она разродится его смертью... Аладдин засунул за пояс пистолеты, схватил саблю и, бросив прощальный взгляд на утопленный пупок, нырнул под полог шатра.
И вовремя — к шатру со всех сторон бежали вооруженные люди.
Баламут не был силен в фехтовании, и поэтому не стал воевать. Он присоединился к нападавшим и принялся остервенело рубить шатер саблей и стрелять в него из пистолетов. Затем первым ворвался в свое пристанище, забросил наложницу с умопомрачительным пупком себе на плечи и, крича по-таджикски: "Я убил Аладдина! Я убил Аладдина!" — выскочил из шатра и был таков.
Бежать с тяжелой ношей было тяжело (она была полненькой, эта дамочка с утопленным пупком), но долго не пришлось. Услышав впереди ржание, он бросился к стреноженным лошадям, не на шутку испуганным ярким огнем, охватившим шатер ("Моя лампа..." — еще подумал Аладдин, увидев отблески огня на лошадиных фигурах). Две минуты спустя он, пригнувшись, уже скакал во весь опор по колючей облепиховой роще, не жалея ни лошади, ни своих колен, ни лежавшей на них наложницы.
Утром Аладдин был грустен. Наложнице это показалось странным — ведь ночью она сделала все, как надо? И даже лучше, чем когда-либо?
Но Аладдин грустил из-за Влас Медеи. Их нет, и теперь ему не удастся вынуть из Худосокова душу.
Чтобы хоть как-то улучшить его настроение наложница принялась расчесывать свои долгие волосы — она знала, что хозяину нравиться наблюдать за этим действом. Неторопливо расчесавшись, очистила гребень, подошла к выходу из грота и выбросила вычесанные волосы. Утренний бриз подхватил их и, немного покрутив в воздухе, бросил на цветущую облепиховую веточку. Аладдин, вышедший вслед, вздрогнул — волосы наложницы сели на колючку рядом с прядью Влас Медеи! Она трепетала на ветру — вот-вот сорвется...
Баламут не медлил — для Влас Медеи им была еще в Багдаде приготовлена плотно закрывавшаяся золотая коробочка (он хорошо знал, что этот природный минерал имеет обыкновение исчезать на свету). Вынув ее из кармана, он бросился к облепиховой ветке, схватил прядь, спрятал в коробочку и лишь потом приступил к анализу своих ощущений. Но все обошлось — душа его осталась на месте.
— Фу... Пронесло! Не надышался! — обрадовался он и фривольно запел: "Какие девочки в Париже, черт возьми..."
В Багдаде было все спокойно. Мать Аладдина, вырвавшись из объятий сына, сделала вид, что чрезвычайно расстроена:
— В чем дело? — без обиняков спросил Аладдин.
— Твоя Будур спит с Березовичем вторую неделю...
— Неужели кто-то покусился на эту пи... пиранью? — удивился сын. — Не поверю, пока сам не увижу.
Аладдин направился во дворец и к своему глубокому удовлетворению застукал шейха Березовича в объятиях жены.
— Я думал, тебя убили... — кисло сказал Березович из Магриба, спрятав свои тощие ноги под одеялом. — Вот сволочи! Ведь клялись, что утопили тебя, обезглавленного, в озере.
— Да ладно тебе, сочтемся, — сказал Аладдин, дернув шнурок звонка. — Как тебе моя Будур?
Березович из Магриба не успел ответить — в спальню ворвались стражники. Через полчаса он был по самый подбородок вкопан в землю в одном из внутренних двориков дворца.
Поздним вечером к нему пришел Аладдин. Он накрыл голову шейха большой медной воронкой, соблюдая всяческую осторожность, кинул щепотку Влас Медеи в ее горлышко и тут же накрыл его серебряным кувшином. Не прошло и нескольких секунд, как кувшин мелко задрожал, становясь горячим. Тут к Аладдину вышла мать. Она принесла воска, и скоро душа Худосокова был запечатана.
Понятно, одним воском дело не обошлось. Утром Аладдин пошел к серебряных дел мастеру, и тот надежно запаял горлышко кувшина. Затем мать и сын погрузились в лодку, выгребли на середину Тигра и бросили кувшин в воду. На пути назад, Аладдин сказал матери:
— Что-то легко все получилось. Как в сказке или во сне...
Оставшуюся часть жизни Аладдин прожил, как в сказке. Интернациональный гарем, негритенок с опахалом, несколько внимательных виночерпиев и павлины вокруг. Что еще человеку надо? А серебряный кувшин с течением времени вынесло в море (душа — вещь легкая, не дала ему лечь на дно). А в море, где-то в районе Мадагаскара его проглотила большая белая рыбина. Большую белую рыбину поймали у мыса Доброй Надежды испанские моряки. Найдя кувшин в желудке рыбины, один из моряков хотел вскрыть его, но капитан реквизировал находку и понес показывать корабельному священнику. Корабельный священник умолил капитана не вскрывать кувшина.
— Видит Бог, в нем нечистая сила! — сказал он. — Выбрось его в море.
Но капитан не сделал этого. Он бросил кувшин в ящик с утварью, купленной им для перепродажи в Испании.
Пьер Легран и Хименес
А моя душа восполнила душу Пьера Леграна, долговязого девятнадцатилетнего нормандца из французского города Дьепа. Тогда мне, естественно, не было известно, что Баламут, так же, как и я угодил в 1649 год. И хорошо, что не знал, а то бы не занимался делом, а костерил приятеля всю свою оставшуюся жизнь. Так вот, после того, как Пьер Легран окончательно свыкся со мной, я взял командование на себя и сел в ближайшей портовой таверне думать.
Таверна называлась "Мертвая голова и сундук". В основном ее посещали вышедшие в тираж пираты и прочие моряки. Синие кафтаны, безобразные шрамы на загоревших навсегда лицах, просмоленные косички, костыли и деревянные ноги мелькали здесь повсюду. То с одного стола, то с другого слышались слова "Ямайка", "Тортуга", "Наветренный пролив", здесь рассказывали о подвигах Дрейка, Рейли, Вильяма Джексона, Пита Хейна и других великих корсаров. После третьего стаканчика рома меня, наконец, осенило, где искать Худосокова. Где мог ошиваться злодей в эти годы, когда морским разбоем занимались все? От последнего мошенника до сиятельнейшего короля? Конечно же, в столице мирового пиратства — на острове Тортуга!