Неделя приключений

Кириллу Спиридоновичу хотелось с кем-нибудь посоветоваться, высказать свои тревоги. Но с кем поговоришь о таком? Он впервые остро почувствовал одиночество, вспомнил умершую на чужбине жену, и ему стало донельзя жалко себя. Даже всплакнул.

Тихо в тёмной избе. Только за перегородкой в соседней комнате, где спит хозяйка, скрипнет кровать, донесется сонное бормотание.

На улице начало светать. Пропели петухи. Тихонько зазвенело стекло — в окно кто-то стучался. Кирилл Спиридонович поднял голову: кого ещё несёт нелёгкая? Слез с полатей, подошёл к окну — на улице ни души. Решил: померещилось. Хотел отойти, но стекло опять звякнуло. Мелькнула рука. «Из парней кто-нибудь озорует», — подумал Кирилл Спиридонович и, распахнув створки, выглянул наружу. Увидел прижавшегося к стене человека. Громко сказал:

— Ты чего это добрых людей баламутишь? Вот возьму сейчас…

— Тише, дядя Кирилл…

Сердце ёкнуло у старика.

— Проша?

— Он самый.

— Господи Иисусе Христе? Откуда? Иль отпустили раньше срока?

— Ты что, допрос мне будешь делать из окна?

— Ах ты, господи!.. Ведь как снег на голову… Сейчас дверь отопру.

— Стой, в избе кто есть?

— Одна Матрёна. Спит.

— Тогда вот что. Собери мне поесть. Побольше. Буду ждать на задах.

— Погоди, да как же…

— Потом всё узнаешь. Попроворней поворачивайся. Да смотри, что меня видел — никому.

Прохор неслышно скользнул мимо соседнего дома в проулок.

Кирилл Спиридонович бестолково заметался по избе. «Божа ты мой! Ведь не с добром парень пожаловал, от людей прячется. А разговор-то! Приветливого слова не нашлось для дяди, одно твердит: вынь да положь. И рожа-то разбойничья, аж вся чёрная».

Прохора он нашёл за усадьбой, в неглубокой лощине. Пока племянник ел, Кирилл Спиридонович терпеливо сидел на мокрой траве, рассматривая его лицо. Прохор не очень изменился. Те же по-волчьи крупные скулы, широкий нос. Только щёки заросли чёрной щетиной да глаза запали, и появился в них голодный, действительно разбойничий блеск.

— Убежал я, — сказал Прохор, утолив первый голод и закурив толстую, в палец, цигарку.

— Чего же не дождался до конца-то. Ведь всего два годка осталось, — осторожно заметил Кирилл Спиридонович.

— Не два, а восемь. Ещё пять лет припаяли: стукнул я там как следует одного жулика.

— Ох-хо-хо-хо, грехи наши, — вздохнул старик.

Прохор как-то суетливо огляделся по сторонам, шумно втянул носом воздух.

— Мёдом пахнет.

— Трава ноне сильно в рост идёт. Сенокос скоро…

— А я, видно, своё откосил.

Такая неуемная тоска и боль послышались в тихом голосе Прохора, что у Кирилла Спиридоновича мурашки пошли по спине, горячая влага застила глаза. Острая жалость к племяннику резанула сердце. Захотелось прижать к груди его буйную голову, утешить, как сына. «Ведь сам ты подвёл его под монастырь, обременил хозяйством, разжёг жадность… Виноват ты перед ним…»

Взгляд Прохора, невидящий, словно повёрнутый внутрь, был устремлён к недалекой кромке леса, над которым начинало румяниться небо. Он заговорил не торопясь, спокойно, словно о давно прошедшем и переболевшем:

— Спишь, бывало, и видишь: туман над Сужей, и лес вот этот, и будто ты мальчишкой бежишь босиком по лугу… Бежишь, аж ветер свистит в ушах… Трава под ногами фырскает… сырая трава, душистая… Проснёшься: нары, решётка на окнах… Везли нас на пароме через реку. По берегам тайга дремучая, воля вольная… Ну, думаю, либо пан, либо пропал… И махнул в воду. Стреляли в меня, да не попали. Видно, не судьба…

Старик положил руку Прохору на плечо.

— А ты полно, Проша… Может, всё образуется.

Прохор покачал головой.

— Нет, дядя, не образуется…

Посветлело, и Кирилл Спиридонович увидел на племяннике добротный черный пиджак, хромовые сапоги, грязные, но крепкие — видно, новые. Ему захотелось узнать, где он раздобыл такую одежду, но спросить почему-то боялся.

Прохор уловил его взгляд, криво усмехнулся. И вдруг неузнаваемо изменилось его лицо. Черты, смягчённые раздумьем, стали жесткими, тоска исчезла из глаз, появился в них нагловатый, хмельной блеск, обмелели они, словно омуты, из которых ушла вода и показалось грязное, неприглядное дно. Изменился и голос. Куда девалась тихая, грустная задушевность? Был он хриплый, насмешливый, нарочито резкий, словно Прохор выхаркивал слова.

— Что, дядя Кирилл, шмутками интересуешься? Содраны с одного гражданина. Ничего, приличный пиджачишко?..

«Господи Иисусе Христе, — мысленно перекрестился Кирилл Спиридонович. — Да неужто ж он?.. А рожа-то, рожа-то!.. Душегуб, как есть душегуб…»

Прохор хмельно улыбался. Испуг дяди доставил ему какое-то странное, болезненное удовольствие.

— Уж больно хороший ты мужик: взялся утешать… ручку на плечо… Ха-ха… — Голос Прохора звенел громко, напряжённо, почти истерично.

— А знаешь, кто теперь твой племянник?! Гордись: опасный государственный преступник. И тебе за укрывательство может хороший срок обломиться. А за поимку — награда. Хочешь награду?! Ну, чего сидишь?! Беги в милицию, собирай народ, лови Прохора Локотникова!..

Прохор осёкся и уронил голову в ладони, словно налилась она вдруг свинцом.

— Тише, ради Христа… — залепетал Кирилл Спиридонович, испуганно оглядываясь. — Что ты, Проша, этакие слова! Чай, на мне крест. Да и с властью советской я целоваться не собираюсь. Опять же один ты у меня остался… Уйти бы всё ж таки тебе. Ведь отсюда искать-то начнут.

Прохор поднял голову, и опять старика удивила происшедшая с ним перемена. Лицо было спокойное, серьёзное, взгляд ясный. Голос зазвучал ровно, с обычными человеческими интонациями, по-деловому:

— Ты забудь, что я тут болтал. А насчёт того, что искать меня начнут в Ликине, это правильно. Только куда пойдёшь? Нужны деньги и документы. Вся надёжа на тебя, дядя Кирилл. Помоги!

Старик поёжился от утренней прохлады.

— Да ведь оно конечно… ежели, например, было бы где взять. Колхозные заработки, сам посуди, Проша, какие…

— Ну ты не прибедняйся. Золотишко-то у тебя есть, я же знаю.

— Господи, твоя воля!.. Да с чего ты взял?!

— Ладно, потом поговорим, — устало сказал Прохор и прилёг на спину.

Минуту длилось молчание.

— А что, Машка Сухова не замужем? — голос у Прохора был нерешительный, словно он боялся услышать ответ. — Я ведь с ней гулял, жениться думал.

— Какое!.. Выскочила.

— Так. Председателем Юдин?

— Он.

— А Серёжка Емельянов, поди, уже в начальники вышел?

И тут Кирилл Спиридонович разговорился. Ещё не отдавая себе ясного отчёта, он рассказывал о Емельянове так, чтобы разжечь в душе Прохора зависть и ненависть к нему. Теперь Серёжка коммунист, первый человек в МТС, зарабатывает много. Юдин что-то прихварывать начал. Не иначе, Серёжку после него изберут председателем. Девки по нём все поголовно сохнут. Ещё бы, жених завидный, из себя представительный. Не удержался, приврал:

— Машка-то Сухова после тебя к нему, вражьему сыну, прислонялась.

Кирилл Спиридонович видел, как мрачнел Прохор, как ходили на лице его желваки и в глазах появилась злая тоска. Думал: «Теперь бы с Серёжкой тебе, парень, встретиться один на один». Но вслух не смел заикнуться об этом.

— Ладно, — тяжело и утомлённо, словно язык у него вдруг стал каменным, сказал Прохор. — Где мне жить? Посоветуй.

— Да ведь где? На мельнице, пожалуй, можно. Дорогу-то помнишь?

— Помню. Просёлком.

— Не дело. Опасно тебе просёлками ходить. Проведу я тебя через мелколесье неприметной тропкой.

— «Бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой», — невесело пошутил Прохор.

Совсем рассветало. На востоке уже полыхала заря. В деревне замычали коровы, запел с переливами пастуший рожок.

Глава 2

СЁМКА, ВИТЬКА И МЕДИЦИНА

Город, в котором жил Сёмка Берестов, считался не очень большим, но и не очень-то маленьким. Главной достопримечательностью города, его украшением была река. Конечно, Сужа — это не Волга, не Обь, не Енисей. Пароходов на ней никогда не видели. Да что пароходы! Даже единственный спасательный катерок ОСВОДа и тот ходил с опаской. На носу катерка крупными буквами было написано: «Стремительный». По замыслу начальника водной станции, эта надпись должна была вселять в утопающих надежду на спасение.