Кандагарский излом

— Извини, ты не оставляешь мне выбора. Мне придется убить тебя, — предупредила честно.

— Не сможешь. И бессмысленно.

— Намекаешь, что вас много и руки длинные — достанете в любом уголке страны?

— Да. Теперь тебе точно не уйти.

Я промолчала: посмотрим.

Отвернулась и вдруг подумала: а с каких таких заслуг тридцатилетнему мужчине дают звание подполковника? Это же как браво служить надо… Возможно? Если выполнять особо важные и сложные задания с блеском, всего себя отдать службе Отечеству. Он, конечно, сможет, характер подходящий, но как тогда успел семью завести? Или не завел, и речь вел о маме, братике, семье сестры, о невесте? И офицеру спецслужб не найти двадцать тысяч долларов, не наскрести по сусекам друзей и знакомых? Ну, может быть, верю хоть и процентов на восемьдесят.

Вляпываться с высокоидейной идеологией в криминал, рисковать погонами? Да-а… Скорее всего, он фальшивый федерал.

И хорошо бы так — к ФСБ и спецназу я относилась более тепло и не хотела терять уважения, веры, что там-то уж точно свои, братья, настоящие ребята, а то и вовсе ничего не останется святого.

Но в голове крутились навязчивые мысли и идеи. А если ему действительно нужны я и Ляля, но как заложники, а не доноры? Конечно, бред, но не более, чем вся эта ситуация.

А если он действительно федерал и правда подполковник?

А если ему нужна я, именно как Изабелла Томас? Что я о ней знаю? С кем она пересекалась, с кем водила знакомства? Может, из ее старой жизни всплыли знакомцы и спешат предъявить счета? И не нужны им мои органы, нужна жизнь, а дочь всего лишь возможность удержать меня в повиновении?

Муть какая! Какую рыбку в ней поймаешь?

У меня начала болеть голова, стало душно и тошно. Выдыхаюсь. Сдают нервы, здоровье и выдержка летят к чертям.

Я приоткрыла окно, чтоб вдохнуть свежего воздуха. Мороз обжег легкие и немного привел меня в себя.

— Когда все закончится?

— Не знаю, но мне, как и тебе, не терпится поставить точку.

— Что мешает?

— Ты.

— Что мне сделать? Застрелиться?

— Это ты можешь, — процедил с непонятной мне злостью. — А как же твоя дочь? Пусть сама разбирается? Живет, как может, как получится? Со старой теткой?

— Нет… вы же обещали, что не тронете ее.

— Когда я такое обещал? Нет, Изабелла Томас, я еще обязательно встречусь с ней. И ты нас познакомишь.

— Нет…

— Да!

Он злился, и я не могла взять в толк — почему? Я вообще ничего не понимала. Меня достала эта игра в кошки-мышки, я словно ехала с призраком, и он изощренно издевался надо мной, намеренно давя на больное, путая и пугая.

— Что я вам сделала? Что я вам сделала?!

— Что?

Мужчина резко нажал на тормоз, останавливая машину, снял зеркало и подал мне, буквально впихнул в руку и заставил посмотреть в него:

— Вот что ты мне сделала!

На меня смотрела изможденная бледная женщина с кругами под глазами. Я долго смотрела в них и не узнавала себя. А из восклицания киллера сделала лишь один вывод — он недоволен моим нездоровым видом.

— Я здорова, я в норме, — заявила, беря себя в руки.

Он забрал зеркало, вернул его на место и тихо спросил:

— Ты когда-нибудь говорила правду?

— Да.

— Когда?

— В той жизни…

Мы долго молчали. Он, облокотившись на рулевое колесо, смотрел в лобовое стекло на снежную пыль, что кружила по дороге, я смотрела в окно и не видела ничего, потому что боялась увидеть.

Я не могла смотреть на Павла, потому что именно он виделся мне в облике киллера. Мое сердце, казалось, перестало биться, в мыслях ничего не было, и только слезы — непрошеные, ненужные — катились по щекам.

Наверное, я подошла к той черте, за которой начинается страна забвения. Невидимая преграда меж миром живых и мертвых стерлась, пропуская живых к мертвым, а мертвых к живым. Призрак пришел за мной. Пора? Давно. За ним хоть куда — в ад, в пекло, на сковороду для жарки грешников… Если б не Ляля.

— Зачем вы шантажируете меня дочерью? Что вам она?

— Опять на вы? Дистанция? Чтоб не запачкаться? — Мужчина откинулся на спинку сиденья и, повернув ко мне голову, хмуро уставился на меня. — Да, я убивал, и убивал намеренно, и убил бы снова. Мне не стыдно, потому что я убивал подонков. А ты? Чего стыдишься ты? Разве ты не убила бы, случись повернуть время вспять? Уверен — нажала бы на курок вновь.

На что он намекает? Что может знать?

Как больно, как горько на душе…

— Я никогда, никого не убивала! Я спросила вас о дочери! — отчеканила.

— Ты жила, значит, не могла не убивать — мысленно, словами, делом…

— Я не жила.

Он думал с минуту, щуря глаз:

— И давно умерла?

Откуда столько боли и понимания в голосе? Откуда тоска просочилась во взгляд?

— Вместе с ним.

Наверное, я сошла с ума, раз откровенничаю с ним. Но разве можно ответить ложью на искренность? И как солгать, глядя в глаза, которые помнят каждый уголок моей души. И так хочется прижаться к груди и прошептать хоть раз еще в своей жизни: Павлик…

Слезы, невольные гости, навернулись на глаза, и мужчина протянул руки, чтоб смахнуть их со щеки. Боже, сколько нежности в простейшем жесте:

— «Ты стоишь на распутье, а Христос на распятье, он за нас принял наши грехи и проклятья. Выбирая войну, ты умножишь потери: никого ты не любишь, никому ты не веришь…» — пропел хриплым шепотом, вглядываясь в мое лицо, словно пытаясь запомнить его, и влезть в душу, на самое донышко, туда, где ничего нет, кроме жаркого солнца Кандагара. И Павлика, живого, живущего, любимого до дрожи, до потери себя самой в его глазах, руках, любви, такой же чистой, как он сам. И нет грязи, нет боли и подлости, и еще жива вера и надежда рядом, с тобой, и есть друзья, есть будущее. С ним, только с ним и для него…

Что он делает со мной? Что дуло у виска по сравнению с его пониманием, нежностью, непонятной мне и волнующей. Она, его нежность, словно бур в открытой ране.

Кто сказал, что старые раны не болят и не ноют, что время лечит и все проходит?

Неправда: то, что было живо, живет, пока жив ты.

— Вы иезуит! — качнула я головой, рванув ворот кофты, и открыла дверцу машины.

— Куда?

— На свежий воздух, прочь от вас!

— Сядь на место.

— Оставьте меня! — Мне нужно было бежать от него, я не могла оставаться рядом и была близка к истерике, когда выскажу все, не думая, не таясь. И буду трясти его за ворот куртки и кричать, как полоумная: «Где ты был все эти годы? Где ты был, Павел?!»

— Сядь и успокойся!

Это был жесткий приказ. Сталь в его голосе отрезвила меня, напомнив, кто передо мной. Я осела, присмирев, а мужчина нажал кнопку автоматической блокировки дверей и включил магнитолу. Чертов меломан! Нет, не классику и не рэп, а бардов, моих любимых Гейнца и Данилова, словно в насмешку, изощренно издеваясь. Ему явно хотелось залезть мне в душу, и он преуспел, расцарапав ее сердечным дуэтом замечательных музыкантов и собственным откровением:

— Человек, который прошел войну, чахнет в мирное время. Его психика дает трещину и меняет угол зрения на привычные для обывателя вещи. Нехватка адреналина рождает тоску и депрессию, и каждый борется с этим по-разному. Кто спивается, кто умирает, не найдя себе место. Я вернулся в строй, ты — ушла в себя, отдалась рутине, начала чахнуть и мечтать о смерти. С ней тебе привычнее, чем с жизнью. Ты настолько труслива?

Я?! Сказала бы я тебе…

— Понятия не имею, о чем вы.

— Конечно. А то я не встречал таких, не знаю, как они кончали. Пацаны возвращались из Афгана, и кто спивался, не в силах сжиться с новым статусом, с другой, абсолютно непонятной им жизнью, кто возвращался на войну, в привычное им состояние ежеминутного риска, устраивая схватки с любым — не своим. Они звали смерть, что не досталась им в свою пору… Я пил. Пил почти год, но водка не брала, а душе становилось все хуже. Я не видел смысла жить, не понимал, зачем дышу.

— Зачем вы мне это говорите?