Страница 30 из 47
— Нет, — дернулась я, заподозрив, что получу сейчас кипятком в лицо.
— Так и думала, — кивнула Полина Елисеевна и поставила передо мной чашку. — Родители-то у тебя где? Откуда сама-то?
Я долго смотрела на чаинки, плавающие в чашке, на дымок, что вился из нее, и нехотя разжала губы:
— Нет у меня никого. И меня — нет.
— Вот тут поспорю. Выглядишь ты, спору нет, привидением, однако голова работает, говорить, худо-бедно, сподабливаешься, значит, не совсем еще нет тебя, осталось что-то, цепляется за жизнь. Глядишь, и росток даст, наладится.
— Почему вы так говорите?
— Как?
— Как с родной. С близкой.
Тетка подвинула мне тарелку с золотистыми пирожками, бухнула себе в чашку два кубика рафинада и только тогда сказала:
— Осудить да во враги записать я тебя всегда успею, только видела я таких, как ты, измолотых, что тряпка на балконе сохнущая. Была б ты нелюдью, подлюкой какой, сюда б не пришла. Ты ведь знать не знаешь, что Изабелла у меня только прописана, чтоб, ежели помру, было кому квартиру передать, а сама да мать ее на другом конце города жили. Сюда сроду не захаживала, дурой меня старой считала… Как хоть погибла?
— Не знаю. Вроде при обстреле, случайно.
— Откуда ж документы ее у тебя?
— Подруга поменяла.
— Зачем?
Я могла наврать, но не хотела. Отчего-то мне казалось, что этой женщине можно рассказать все, даже нужно. После немой реакции ребят на мой близкий к истине рассказ мне было очень плохо. Их молчание, принятое мной как однозначное осуждение и даже презрение? разом вычеркнуло меня из списков своих, кинуло в ряды отверженных — тех, кого презирали по делу из века в век, в любом строю, любом обществе. Мне было тошно жить Иудой, но жить без Павлика — невозможно. Эти два факта сплетались в уме и мутили его, смущали душу. Я путалась, плавала в мути переживания и пыталась то забыть произошедшее, то оправдать себя, то наоборот — очернить, убить воспоминаниями.
Мне было не разобраться одной — не хватало сил и желания дойти до конца, как йог, ступая по углям памяти. Но просить помощи я не имела морального права. Робкая попытка ее получить обернулась потерей последнего ориентира — ребят. Своим поступком я отрезала все нити, что незримо связывали прошедших горячую точку и не осквернивших себя, не предавших товарища. Я сломалась на финише и теперь не имела права даже мысленно причислять себя к военному братству. Я не имела права даже на самое сокровенное — воспоминания о Павлике. Ведь он был чистым, искренним, он был частью незапятнанного отрезка моей жизни, он любил, а я…
Я потеряла все и всех. Мне ничего не осталось — не было прошлого, потому что оно было не моим, а Олесиным. Пусть она была недалекой, трусливой, но не плохой, а еще она любила и была любима — у нее был Павел. У меня же не было никого, потому что я была Изабеллой.
И поэтому у меня не было настоящего. Я уже не была Олесей Казаковой, которую, казалось, знала. Но не могла быть и Изабеллой Томас, потому что совсем не знала ее. И — как следствие — у меня не было будущего.
Вот такое безликое, отупевшее от переживаний существо и сидело в уютной квартирке перед острым взором темных глаз вроде и родственницы, а вроде и чужого человека, и думало о покаянии, и понимало, что отпущение грехов ему все равно не получить. Но рискнуло и медленно, с трудом подбирая слова, вымучивая из себя фразы, глотая комки в горле, пыталось внятно изложить цепь произошедших событий. Получилось, видимо, так же скверно, как и с ребятами. Тетка выдохнула точь-в-точь, как Володя:
— Н-да-а.
Я молчала, разглядывая пирожок и не смея поднять голову, взглянуть прямо в лицо пожилой женщины, что была так добра ко мне, когда должна была попросту выкинуть вон.
Полина Елисеевна долго молчала, а потом начала говорить то, что я и в бреду не могла предположить услышать.
— Я тебе сейчас многое скажу, а потом повторю, чтоб ты точно запомнила, переварила. Вижу, совсем ты, девонька, себя не чувствуешь и ничего не соображаешь. А надо, надо… Молодая ты еще, а, вишь, как жизнь-то тебя — раз и об колено. Да не ты первая, не тебя одну так носом-то возили, и ничего, жили, живут… Ты на меня глянь. Я сиротой в три года осталась, так натерпелась, что не вспомнишь без содрогания. Мамка Валентины меня удочерила, как родную воспитывала, а потом Валечку родила. Вот так, все вместе, и вроде радуйся, а она возьми, сердечная, да умри. Оглоед какой-то сбил. Так и не нашли убийцу. Мне пятнадцать было, Валечке восьмой годик. Одна я ее поднимала, и что ты мне здесь обсказала, не понаслышке знаю, сама проходила… Уж так ломали, гнули да по загривку проехаться норовили, что только диву даюсь, как же я сдюжила. Но подняла Валю, выросла она, захорошела, замуж выскочила и Изабеллу родила. Имя мудреное, ненашенское, все потому, что хотелось ей, чтоб дочь ее знаменитой стала — писателем там, художником, поэтессой или мастером спорта, олимпийской чемпионкой, артисткой. Ага, стала она! Артистка та еще — балерина. Пируэты выдавала один за другим. Валерка-то, отец ее, к другой женщине сбег. Валя-то хилая после родов стала. С сердцем неладно, потом на инвалидность посадили, а Бэлке все ничего. Избалованная. Одна у матери, вот та себе на шею ее и баловала. Уж сколько я ей говорила — не к добру так-то с девкой. Вырастили… А у меня личная жизнь вся в них была. Нет, предлагали — что таиться! — но все такие, как твой замкомбриг. Я-то уж битая была, насмотрелась. От одного такого чуть не родила, а он мне: или я, или ребенок. Дура была — его выбрала, а он, и месяца не прошло, ушел. Вот так и осталась ни с чем. А детей быть больше не могло — покалечили меня сильно… К чему я тебе всё это говорю? Получается, что ты одна и я одна. А уж одной жить — горше участи и придумать нельзя. Поэтому предлагаю тебе все как есть оставить. Вместе будем, раз судьба так распорядилась — Бэлкины документы тебе подкинула и сюда вот привела. Буду тебе за родную тетку Полину Елисеевну Курбицкую, а ты, значит, племянницей моей родной станешь, Изабеллой Валерьевной Томас.
— Вы не поняли меня?..
— Все я поняла, Изабелла. Даже больше, чем ты думаешь. Нагадил тебе в душу пес, а ты и гробишь себя. Застрелила? Ну и молодец, туда ему, упырю, и дорога. Считай, списала свой грех. А вот себя порешить хотела зря. Последней соломинки себя лишила, частицы любимого. Я бы вас выходила, подняла… Да ничего, наладится, авось, еще что и нарастет. Кости-то целы, и сама жива, а там что будет, то и будет. Молодая, перемелется…
— У меня не может быть детей.
— Посмотрим. Думай теперь о другом — как паспорт в военкомате получить. А и это я знаю, вместе пойдем, я им там помогу быстренько оформить, что нужно. И надо бы тебе уезжать отсюда. У Бэлки — друзей полгорода, да папаша, не ровен час, припрется. Сюда-то нет, не сунется, но рисковать нельзя, — женщина хлопнула по столу, объявляя: — Вот мое слово: из дому ни на шаг, сама управлюсь. Квартиру Валентины продам, будет тебе денежка на жилье. Документы исправим, и езжай куда-нибудь в глубинку на время, а там, как утрясется, возвернешься. Да слово дай, что не бросишь меня.
— Вы шутите? Я, конечно… тварь, но не до такой степени.
— Ладно, ты мне еще заплачь тут. Не наревелась еще? Хватит мокроту разводить да себя хаять. И по мне, так вина у тебя одна, что глупая в пекло полезла. Мужские игры — не для детей, и тем более не для баб. Все, спи, ложись, а я в военкомат, поговорю с начальниками, обскажу, что ты, мол, сильно плохая приехала, на себя непохожая, пускай поторопятся.
Мне никогда не отблагодарить тетку Полину за то, что она сделала для меня. Она поддержала меня на краю, вытащила, заставила жить. Выхлопотала документы, лично удостоверив, что я это я, продала квартиру, отдала мне деньги и, благословив, посадила на поезд.
Она не хотела, чтоб я уезжала далеко и так быстро, но я не хотела оставаться, мне было стыдно жить за счет доброй женщины, тошно чувствовать себя не по делу обласканной. И потом, душа, сколько ни лей на нее бальзама человеческого тепла и добра, ничего не воспринимала, отталкивая даже крупицу обычных чувств. Она была мертва.