Вместо смерти

- Да, меня уважали, я достиг больше многих людей, - думал Василий Павлович, - но, никогда не знал женской привязанности, отчаянной страсти, никогда не делал ошибок… И женился на женщине, которую не любил, но которая была одной из лучших женщин в организации, в которой я работал. А мечтал ведь всю жизнь о другой. Мечтал о женщине, которая моментом отнимет все – добропорядочность, деньги, положение, покой и порядок. И вот, грядет другая жизнь. Жизнь, в которой время измеряется не днями, а минутами. Жизнь, в которой стреляющий в тебя человек есть великодушный избавитель от этих твоих сволочных метастаз, грызущих твой здоровый еще, в сущности, организм.

Тут Василий Павлович озадачился мыслью, змеею вползшей в голову:

- Но ведь мне придется убивать! Придется стрелять, превращая пули в таблетки, подобно морфию помогающие забыть о болезни. Ну и что! И противники будут стрелять, стараясь убить его, не зная совершенно, что он просто болен болезнью, погано, долго, постыдно и больно убивающую его. А он будет стрелять в людей, отправляя их в долгожданный рай, в котором они смогут лицезреть Господа, в рай с прекрасными гуриями, рай, который, несомненно, для них существует и является целью всей жизни.

- Надо будет еще подумать об этом, - решил Петров, понимая, что съезжает юзом в злорадно чавкающее болото. – Я ведь не верю в потусторонний мир и потому никого отправить туда не могу.

Надо сказать, что теперь со всеми своими метастазами Василий Павлович чувствовал себя если не великолепно, то почти так, как до болезни.

- Это таблетки Андерсена, - сказал он себе, вдруг посмотрев на фото своей жены Клавдии Осиповны, висевшее на стене. Желание, отсутствовавшее полгода, тут же охватило его, он пошел к ее комнате, осторожно вошел. Она спала. Он осторожно овладел ею. Клавдия, с начала его болезни выпивавшая на ночь чуть ли не половину пузырька корвалола, не сопротивлялась. Петров убыстрил свои движения, когда же она прошептала:

- Владик, Владик, Вася нас услышат, - хмыкнул.

Владислав Константинович был их сосед. Значит, он Петров не бросит свою супругу на произвол судьбы, а оставит надежному человеку, неплохо, кстати, зарабатывающему.

С восторгом кончив, как в милую любовницу, он осторожно оставил спальню супруги. Итак, с ней все ясно. С восьмидесятилетним отцом, ревновавшим его к жизни, тоже. Теперь осталось разобраться ментально с детьми Дочке - 30, сыну - 25. А что с ними разбираться? Приходят, как и раньше, раз в два месяца, и то по убедительному приглашению. Причем, как правило, опаздывают к назначенному часу. Говоришь им в три, приходят в шесть, вечно недовольные, что пришлось переться на другой конец города…

- Наверное, я в этом виноват, что они меня не любят, - подумал Петров. – Я просто не смог их заинтересовать своей собственной персоной. Или просто не нужен им теперь, потому как сделал из них эгоистов. Я с детства приучал их быть самостоятельными, приучал решать самим свои проблемы, идти своим путем. Умные родители делают своих детей беспомощными, такими, что и в тридцать лет они не могут обойтись без маменьки и папеньки. Глупые делают детей самостоятельными.

- Значит, - подвел итог Петров, - я ничего никому не должен, и они мне не должны… Не должны… Если бы сын сейчас подошел и просто сказал: - Папа, помнишь, как мы делали самолет? – А дочь сказала: - Мама говорила, что я выросла у тебя на шее. И у тебя от этого даже позвонки слиплись. Это правда?

Нет, они этого не скажут. Потому ты работал, зарабатывал, устраивал им приличную жизнь, не думая получить что-нибудь взамен. А воспитывала их мать, не любящая сюсюканий, и вообще, мало что любящая кроме Донцовой и неспешных прогулок после службы, мать, с удовольствием соглашавшаяся на внеурочную работу и командировки и потому нанимавшая детям няньку.

Петров заплакал. Ну, не заплакал, но глаза у него повлажнели. Чтобы это прекратить, чтобы не додуматься до того, что дети никогда ему теплых слов не скажут, потому что таковых у них просто нет, он подумал, почему засмеялся, когда жена назвала его Владиком? Почему он засмеялся, не расстроился, когда узнал, что жена ему изменяет? Перекрутив мысль в мозгу, Петров рассмотрел внимательно получившийся фарш, и понял, что он давно уже в Сирии. А они тут пустили крепкие корни, и потому будут жить без него как всегда: если не счастливо, то просто по-человечески.

После этих жизненных движений мозга и души, Петров решил заняться делом, то есть изучить все современные изменения в деятельности диверсионно-разведовательных групп и снайперском искусстве. Все время до отлета в Сирию, он сидел в Интернете, встречался с людьми, знакомился в кабинетах с винтовками ведущих стран-производителей и новейшими тактиками снайперских дуэлей.

Через пару дней, утром он снова повеселился. За завтраком смятенная Клавдия Осиповна то и дело что-то искала в его глазах. Василий Павлович понял, что ночью ее посещал сосед Владислав Константинович, они общались, в результате им стало ясно, что связь их вскрылась ("Так это не ты третьего дня приходил?!!"). Петров жене улыбнулся и заговорщицки подмигнул.

…Таблетки действовали отменно, однако ночи проходили как в могиле - без мыслей и снов. Видимо, химия экономила на сне, и утром все суетное забывалось. Забывались во сне клетки-черви, деловито поедавшие его тело, забывалось особое чувство замогильного бездушия, забывалась земля, мягко, но настойчиво давившая сверху, забывалось все. Лишь одно он чувствовал, он чувствовал, что выше могилы есть чудесный мир, полный неожиданностей.

Однажды вечером, когда все уже спали, Василий Павлович собрал свои носильные вещи, скатал постель и, выбросив их на ближайшей свалке, с одним рюкзачком поехал к аэропорту. Он чувствовал себя уже не простым человеком, но воином, и посмеялся над этим: - Аника-воин

10.

На аэродроме ему дали рюкзак со снаряжением, снайперскую винтовку так непохожую на СВД, переодели в песочного цвета форму. Винтовка легла в руки дружески, и Василий Павлович, подумал, что легко с ней сладит.

В Сирии, на базе, его встретила некая Катя, миловидная крашеная блондинка, чем-то похожая на польскую актрису Полу Раксу, которая нравилась семнадцатилетнему Петрову. Он решил, что ей лет сорок или даже меньше.

- В вас невозможно не влюбиться, - оглядев ее, не смог не сказать Василий Павлович, решивший до смерти говорить правду, только правду и ничего кроме правды. Он побаивался женщины, казалось, созданной не для него (как Пола Ракса), но для другой какой-то жизни, в которой он мог бы быть разве что разносчиком воды. Как Алладин из известной сказки.

- Таких слов я не слышала лет… много лет, - пристально взглянув, сказала Катя, голос ее был с едва заметной хрипотцой.

- А я много лет ничего подобного не говорил… - признался он, чуточку краснея.

- Судя по всему, вы замечательно себя чувствуете в этом… в этом климате?

- Да, - подумал Василий Павлович о чудодейственных таблетках Андерсена.

- Знаете, что я вам скажу, чтобы вы меня до конца понимали… - тут на улице что-то пустое и медное с грохотом упало на асфальт, как бы возвещая начало следующего акта жизни.

- Что? – не отреагировала на звук Катя. - Я знаю, что вам понравилась, и знаю, что вы принимаете таблетки. А чтобы вы меня понимали, скажу, что это я напросилась вас встретить. У вас такой взгляд…

- Какой? - с неприязнью спросил Василий Павлович. Он не любил быть в центре внимания.

- Интеллигентный и в то же время прямой, как у боксера. Вас можно читать. Как Чехова.

- Что ж, - можете меня полистать, - сказал Василий Павлович. - Но заранее скажу, что я не Чехов, а Василий Павлович. И вряд ли Чехову понравилось бы имя «Вася»…

- Впрочем, мы говорим чепуху невпопад. Вряд ли вы станете это отрицать.