Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 13 из 15



Р. Котари высказывается еще более определенно, призывая к выработке «новой теории демократии», способной «учесть бессилие существующих институциональных и идеологических моделей, уяснить причины этого бессилия и создать возможности для активного вмешательства на разных уровнях мировой действительности, чтобы работать с совершенно новой повесткой человеческого существования»[111].

Ответом на современные вызовы демократии стали ее новые концепции. Большое распространение на Западе, особенно в США, получила теория «дискуссионной демократии» (deliberative democracy). Впервые этот термин употребил в 1980 г. Дж. Бессетт, подчеркнувший, что «дискуссионная демократия» всегда была составной частью демократического строя[112]. Эта теория в ее наиболее полной версии признает полную свободу публичных акций, но оставляет за представительными институтами право принятия политических решений[113]. Поэтому концепция «дискуссионной демократии» применима ко всем обществам, даже лишенным демократических традиций[114].

В Европе, где сильны позиции интеллектуалов левого направления, решающее и даже самодовлеющее значение часто придается присущей демократии неопределенности содержания. Согласно влиятельному мнению К. Лефорта, власть в современных демократических обществах есть не что иное, как «пустое место», которое не имеет «опознавательных знаков определенности», так что в современной демократии общество стало «театром неконтролируемых событий» и наличные формы общественной жизни не превращаются в застывшие, формальные институты[115].

Взгляды К. Лефорта оказали большое влияние на теоретиков так называемой радикальной демократии, например, Ш. Муфф, которая подчеркивает неустранимость конфликтов между различными общественными силами и плодотворность общественного «диссенсуса», а также считает, что общему благу суждено остаться лишь виртуальной точкой притяжения различных общественных сил. По ее мнению, главная характеристика современной демократии как раз и состоит в «препятствовании окончательной фиксации общественного порядка» [116]. А для Ж.-Л. Нанси демократия как суверенитет есть несубстанциальное пространство «чистой совместности» – по определению единственное, исключающее господство и подчинение[117].

Таким образом, после рассмотрения имеющихся в современной политической науке взглядов на роль и место партий и партийных систем можно предложить следующий проблемный каркас для определения специфики этих институтов в режимах, осуществляющих поставторитарную модернизацию.

Прежде всего к партиям в таких режимах следует примерить ту же сетку целеполагания, какая используется и при рассмотрении партий в классических демократиях. Для этой цели вполне годится указанная Дж. Лапаломбарой и М. Вайнером триединая функциональность партий: формирование общественного мнения за пределами партии и его трансляция во властные институты, выработка собственной повестки для ее трансляции внутри партии, обеспечение вертикальной мобильности партийных активистов. Подходит и сформулированная Дж. Сартори дихотомия релевантностей – «правительственной» (для правящей партии) и «соревновательной» (для оппозиции).

Отдельный блок наработок касается устойчивой динамики партийных институтов в направлении их этатизации. В политической науке данный процесс зафиксирован в целой цепочке концептов: от «кокуса» М.Я. Острогорского и веберовской «партийной машины», берущей «за горло парламентариев» и свидетельствующей о «наступлении плебисцитарной демократии», до «объединения нотаблей» М. Дюверже и возникающих в результате «коалесценции» «партий нотаблей» Дж. Сартори; завершается такая цепочка концептом «картельной» партии Р. Каца и П. Мэира, который, по мнению этих авторов, уже самим фактом своего появления требует уточнения «нормативной модели демократии», из-за того что прежняя модель сводится к «публичному заискиванию элит», а ведущие партии становятся элементами государственной машины и их конкуренция оказывается имитационной в силу общей заинтересованности в «организационном выживании».

Последний концепт – о перерождении партийной конкуренции в имитационную практику – в той или иной степени находит отражение у нескольких авторов. Здесь и мнение Р. Миллса о том, что ведущие конкурирующие партии заинтересованы в «равновесии сил», и аналогичное утверждение Р. Роуза и Д. Урвина о потребности таких партий прийти к «статическому равновесию», и констатация Дж. Маджоне «частичного перехода на договорные отношения» между структурами, некогда боровшимися друг с другом за политическое лидерство.

Отдельный блок концептов затрагивает процессы, протекающие внутри самих партий, и касается влияния этих процессов на изменение основного содержания партийной деятельности. Здесь необходимо остановиться на двух мыслях М. Дюверже. Первая из них – о начавшемся в партиях обратном движении от институционального руководства к руководству личному (прежде процесс протекал в противоположном направлении). Вторая – о наступлении нового этапа в жизни партий, когда прекращается «доминирование парламентариев» и ими начинают управлять партии, которые они представляют.

В этом же контексте следует воспринимать и весьма перспективное для анализа процессов в новых незападных демократиях наблюдение X. Даалдера о поглощении «партийной системой» «традиционных политических элит» и происходящей из-за этого «гомогенизации» последних. Концепт «четырех порогов» С.М. Липсета и С. Роккана («легитимации», «объединения», «представительства» и «мажоритарного правления») позволяет оценивать зрелость и эффективность партийной системы в целом.

Особую значимость для анализа партий в новых незападных демократиях приобретают наблюдения Р. Далтона (пусть и применительно к развитым демократиям) о дрейфе политической повестки в направлении «постматериальных» ценностей и Дж. Лапаломбары с М. Вайнером – о том, что партии могут становиться «институциями контридеологий» наперекор «господствующим политическим ценностям».

Исключительно значимым представляется блок концептов о партийных политтехнологиях. Это замечание М. Н. Педерсена об учете партийными практиками фактора «электоральной неустойчивости» избирателей, утверждение 3. Нойманна о перерождении «партии индивидуальной репрезентации» в «партию социальной интеграции» и отражении этого процесса в выборных кампаниях настоящего времени, суждение Б. А. Исаева о конкуренции «универсальных партий» за «разросшийся средний класс», вывод Ф. У. Паппи о возникновении нового типа голосующего – «мыслящего избирателя», – который руководствуется в равной мере собственным опытом и формируемой партиями текущей конъюнктурой политического рынка, и наблюдение

Г. Алмонда и С. Вербы о своего рода силе бренда – растущем значении «чувства приверженности» той или иной партии – как факторе, предопределяющем выбор избирателя.

Наконец, ценны и суждения, содержащиеся в новейших исследованиях. Это установочное мнение Р. Котари о необходимости «новой теории демократии» и содержательно близкий к нему призыв Р. Кумара развернуть демократию лицом к «дифференцированным идентичностям». Многообещающим выглядит концепт «дискуссионной демократии» Дж. Бессетта – именно в силу того, что он работает и в гибридных режимах, переживающих разные стадии транзита от авторитаризма к демократии.

Несмотря на свою предельную дистанцированность от конкретики, полезными могут оказаться и взгляды К. Лефорта (о неконтролируемости и неформализуемости событий в современной демократии), Ш. Муфф (о предназначении современной демократии препятствовать любым формам затвердевания «общественного порядка»), Ж.-Л. Нанси (о демократии как несубстанциальной территории «чистой совместности»).



111

Kothari R. Op. cit. P. 14.

112

Bessette J. Op. cit. Р. 102–116.

113

Petit Ph. Op. cit. P. 93–106.

114

См. специальный сборник, посвященный «дискуссионной демократии» в Китае: The Search for Deliberative Democracy in China.

115

Lefort C. Op. cit. P. 305.

116

Mouffe Ch. Op. cit. P. 11, 147,114.

117

Нанси Ж.-Л. Указ. соч. С. 65.