Страница 10 из 24
Мы, акробаты беглого и плавного чтения, когда уже по двум буквам угадываем слова, а по двум словам – целое предложение, не можем осознать, с какими трудностями сражается ребенок и какие способы применяет, чтобы облегчить себе работу.
Третьего дня он четыре раза прочел в тексте «Франек» вместо «Фелек». Я не поправлял его. Когда он закончил читать, я спросил:
– Как этого мальчика звали?
– Франек.
– Ничего подобного.
– А вот и Франек.
– Спорим, что не Франек.
Читает:
– Фра-Фре-Фе-Фелек…
– Видишь, хорошо, что ты не поспорил со мной.
– Ну, хорошо…
– Наверное, у тебя есть знакомый Франек?
– Есть…
– А Фелек?
– Нету…
То же самое было на арифметике. Вместо «огурцы» он два раза прочел «груши».
– Пять груш, – сообщает он мне ответ.
– Как бы не так!
Замолкает, а спустя минуту решительно, с сердитой интонацией:
– А вот и пять.
– Пять, да не груш.
– А чего?
– Посмотри – узнаешь.
– Гру…гур… огур… огурцов!
– Вот видишь: слушай, Стефан, ты, часом, не волшебник? Из Фелеков делаешь Франеков, из огурцов – груши?
Он так мил в своем удивлении: что тут творится? как так получилось? – что я его целую. (Абсолютно лишнее – и когда я от этого отучусь?)
Его сердят непонятные слова.
Читает:
– У торговки девять яблок. Сколько яблок у нее останется, если четверо мальчиков возьмут по два яблока каждый?
И про себя, вполголоса:
– Какой еще каждый… – И вслух: – Одно яблоко.
– Две монеты… Монеты я уже знаю, что это такое, но я забыл.
В этой, казалось бы, нелогичная фразе есть, тем не менее, разумная основа: если он не знает, потому что забыл, можно ведь вспомнить.
На двадцатой или какой-то там задаче он предлагает:
– Я буду читать про себя и писать для вас, сколько получится.
– Хорошо, а я буду кивать, если правильно.
Не он первый делает мне подобное предложение. Не знаю, хочет ли ребенок таким образом внести разнообразие в свою работу, или в этом желании кроется другая основа: потребность в тишине при сосредоточенной работе.
Вечером
Прочитал молитву, поцеловал мне руку (эхо родного дома, разоренного войной гнезда, одного из ста, из тысячи, из многих тысяч). Я пишу. Он лежит тихо – глаза открыты.
– Проше пана, а правда это, что если побриться, то уже волосы не растут?
Он боится открыто называть лысину, чтобы меня не обидеть.
– Неправда, ведь бороду бреют, а она растет.
– У некоторых солдат бороды вот такие, до пояса, как у евреев. Почему?
– Да уж такой обычай. А англичане так даже усы бреют.
– А правда, что у немцев много евреев?
– И у немцев есть, и русские евреи есть, и евреи-поляки.
– Вот вы говорите «евреи-поляки»? А поляки – это евреи?
– Нет, поляки – католики, но кто говорит по-польски, хочет, чтобы поляку было хорошо, и желает полякам добра, то он тоже поляк.
– Моя мама была русинка, а отец поляк. А мальчики считаются по отцу. А вы знаете, где Подгайцы? Мой тятя оттуда родом.
– Сколько лет твоему тяте?
– Сорок два, а теперь сорок пять.
– Так тебя папа даже не узнает – так ты вырос.
– Не знаю, узнал бы я тятю.
– А фотографии у тебя нет?
– Куда там! А есть солдаты, что на него похожи.
Тихо. Вечер – это необыкновенно важное время для детей. Чаще всего – воспоминания, но часто и тихие рассуждения и спокойные, шепотом, беседы. Так было и в Доме сирот, так было и в летних лагерях.
– Вы пишете книжку?
– Да.
– Это вы сами написали мой букварь?
– Нет.
– Так вы его купили?
– Да.
– Верно, полтинник отдали?
– Нет, только 25 копеек.
Опять тишина. Закуриваю папиросу.
– Правда, что серой можно отравиться?
– Можно. А что?
Не понимаю, откуда взялся вопрос.
– Потому что были спички, когда они шли на маневры…
Отголосок уже стершегося из памяти рассказа отца о том, что какие-то сорта спичек лучше, – что-то, услышанное много лет назад: когда его отец был еще холостым и служил в армии, в суп попала сера, и солдаты отравились.
Я не понял. Стефан говорит сонным голосом, что-то невразумительно бормочет – уснул.
Как горячо я в детстве желал увидеть своего ангела-хранителя! Я притворялся спящим, а потом внезапно открывал глаза. Неудивительно, что он прятался. Вот и в Саксонском саду так же: думаешь, что поблизости нет охранника, а только выбежишь за мячом на газон, он тут как тут и уже издалека грозит пальцем. Мне было неприятно – моего ангела-хранителя зовут тоже как бы охранником.
Пятый день
Дудук хвалит Стефана: трудолюбивый парень. Когда я был в мастерской, он пилил доску. Я не мог спокойно смотреть: доска ездит во все стороны, тупая пила прыгает по доске – так он может легко поранить пальцы. Но я ничего не говорю. Бессмысленно предупреждать, чтобы он был осторожнее. И без того:
– Не выходи босиком во двор. Не пей сырой воды. Тебе не холодно, живот не болит?
Вот это-то и делает наших детей эгоистами, развращает их и оглупляет.
Из мастерской он вернулся в шесть часов.
Не хочет ехать в воскресенье в Тарпополь.
– Зачем? Неделя прошла, и снова ехать? Пан Валентий тоже с нами поедет? Мы там долго будем?
Не хотел писать брату письмо.
– Я же с ним увижусь.
– А вдруг не застанешь его дома?
– Ну ладно, чего уж там, напишу…
– С чего начнешь письмо?
– Во славу Господа нашего, Иисуса Христа…
– А дальше?
– Откуда мне знать.
– Напишешь ему, что приболел?
– Нет!
Я еле удержался от иронического вопроса: «Как насчет пирожков с повидлом и зельца?»
Письмо короткое: «Я работаю в столярной мастерской, работа мне нравится, пан доктор учит меня читать и считать, можешь быть за меня спокойным».
– Как подпишешься?
– Стефан Загродник.
– А может, напишешь: «Сердечно тебя целую»?
– Не-е, не надо.
– Почему?
Шепотом:
– Мне стыдно.
Я предлагаю:
– Ты сам перепишешь начисто, или я тебе напишу на листочке, а ты уже с моего листка перепишешь?
Даю ему писчую бумагу и конверт. Два раза он пытался – не вышло. Сколько бумаги испортил. Ладно уж, завтра с моего листка перепишет.
Арифметические примеры мы с ним решали полтора часа без перерыва.
– Хватит уже?
– Нет, до конца страницы.
Кто знает, может, задачник – самый лучший сборник упражнений для чтения. Задачи, загадки, шарады, шуточные вопросы – ребенок не только должен, он сам хочет их понять. А впрочем, не знаю: может быть, раздвоение внимания нежелательно. Достаточно того, что на сегодняшнем уроке задачки вытеснили и заменили чтение.
– Сколько вы папирос курите, наверное, штук пятьдесят?
– Нет, двадцать.
– Курить вредно; один мальчик подул на бумагу, так бумага вся стала желтая. Когда в папиросе есть вата, она дым задерживает.
– А ты уже когда-нибудь курил?
– А почему бы и нет?
– В приюте?
– Не-е-е, когда с братом жил.
– А откуда брал?
– Ну, когда лежали на столе или на шкафу… А у вас от них кружится голова?
– Конечно, немножко кружится.
– А у меня сильно кружилась… я не хочу привыкать к курению.
Пауза.
– Правда, что, когда будет тепло, будем на лошадях ездить? (Для него это важно – помнит обещание.)
– Лучше, если бы мы не ездили, а оставались на месте.
– Нет, я подумал – в Тарнополь.
– Лошади боятся автомобилей.
– Ну так что, если даже лошадь немного и понесет…
– А если в сторону отскочит?
Я рассказываю, как под Ломжей лошадь чуть было не свалилась с высокой горы.
Стефан ложится в постель. Я завожу часы.
– Правда, есть часы, которые заводятся «в обе стороны»?
Я ему показываю, что и мои часы заводятся «в обе стороны».