За живое

Он ни за что не расскажет этого сам. Как волнуется за каждого. Как он вместе с ними тоже умирает где-то внутри. Чего ему стоит унять дрожь в руках, даже если он этого несчастного бесёнка видит в первый раз и не увидит больше никогда.

Он ни за что не расскажет этого сам, но я вижу. Сама не слишком-то счастлива такому положению вещей, но от этого никуда не деться.

– Вельзевул… Ты вообще различать можешь? – я прижимаюсь губами к чашке, и по телу разливается обжигающее сонливое тепло.

– М? – он как будто отвлекается от каких-то своих мыслей, хотя смотрит прямо на меня.

– Ну, кто достоин твоей помощи, а кто нет?

Я – нет.

Адский лекарь неожиданно перемещается ко мне на диван, вынуждая отпрянуть, но это всего лишь его демонская привычка-потребность постоянно трогать собеседника, быть рядом, ближе, потому что демоны в любой момент готовы подставить друг другу плечо – они все так делают. А мне плечо подставить некому, поэтому, если я упаду, то с большой долей вероятности сломаю себе шею.

– Делить мир на достойных и недостойных – удел мелких умов и трусливых душ, – Вельзевул сидит совсем близко, так что я чувствую своей кожей чужое дыхание; он и говорит поэтому тихо, но очень серьёзно, как будто каждое слово – что-то невероятно важное. – Мы не можем всякий раз знать наверняка, что каждый из нас пережил, и через что прошёл, чтобы его судить. Можно стать лучше. Всегда. А отказывать в помощи – это преступление. Даже если тебя о ней не просили.

Неуместно красивые, отточенные фразы. Бьют в цель, но больно-больно-больно.

– Если будешь распыляться зря, твоего тепла не хватит тому, кому действительно это нужно, – я не уверена, что вообще имею права его касаться, но вот касаюсь, кончиками пальцев веду от плеча к предплечью, – Тому, кто без этого дышать не может. Кого мысли об этом сводят с ума день ото дня, убивают, не оставляя в покое ни на секунду, – Стоп. Всё. Уже сказала достаточно. – Близость, и вместе с тем недосягаемость желанного – жестокая пытка, должно быть. – Хватит. Остановись. – Прости меня, – порывистый вдох. – Я хотела сказать, если встретишь таких, держись от них подальше. Для их же блага. Потому что если не можешь помочь, не надо давать надежду.

– Послушай меня, глупый маленький человек, – говорит он, а потом произносит те слова, за которые я хочу убить его так сильно, что, кажется, сводит под кожей мышцы. – Что бы ни случилось, я буду держать тебя за руку.

– Ты… – я сгребаю его ворот дрожащими ледяными пальцами, и мой голос – самый страшный яд, и мне сейчас очень сильно хочется грязно ругаться, но воздуха не хватает настолько, что перед глазами плывут круги.

Я умоляла тебя не делать этого никогда, и меня теперь кроет, выворачивает от боли, потому что какой бы я ни была мразью, я ведь, чёрт возьми, живая.

Судорожно выдыхаю в его губы, и по какой-то причине, вместо того, чтобы отпустить или ударить, подаюсь навстречу. Глажу по щеке неверными движениями, беру его лицо в свои ладони.

Мир застывает на мгновение, обострённое до предела, и я всё ещё не могу дышать.

Мир ломается, разбивается, перестаёт существовать.

Я прикасаюсь к его губам.

Мысль из разряда «что, чёрт возьми, я творю» настигает только со следующей секундой, но это уже безнадёжно, бесконечно поздно, потому что меня притягивают к себе и целуют в ответ. Желание исчезнуть отсюда навсегда и желание забыться в его руках переплетаются, и вместе с ними переплетается наше дыхание.

И его тепло не согревает, оно оставляет на мне ожоги. Губы мягко касаются шеи, как раз там, где под кожей бьётся какая-то из артерий, и это выбивает из груди последний воздух. Приходится втягивать ещё, и мы дышим одним кислородом на двоих, так получается. Тело бьёт мелкая неспокойная дрожь, и я до крови кусаю губы. От этого остаются раны, и с них мгновенно сцеловывают кровавый бисер, их нежно зализывают языком. И зачем, почему это вообще происходит, кто из нас двинулся умом, кого из нас это уничтожит быстрее, у меня нет сил отвечать на истерические импульсы разума, и приходится оставить на самотёк. Когда демон в следующий раз наклоняется, чтобы поцеловать, я кладу ладонь на его затылок, не даю отстраниться и вдохнуть, получается мучительно и бесконечно хорошо, меня выгибает, и приходится с тихим стоном откидывать голову на подушку.

– Ты что, плачешь? – к щеке прикасаются мягко чужие пальцы, стирают влажную дорожку, и на них остаётся соль.

Да, я, чёрт возьми, плачу. И я не знаю, как это остановить, так что прости. Прости-прости-прости. Я ловлю его руку, целую ладонь, запястье, прижимаюсь носом. Выпускаю из ослабевших пальцев, и она спускается ниже, проникает под платье, и от этого бьёт током. Бьет больно. Я тянусь навстречу, целую, куда придётся: губы, глаза, волосы на виске. Получается жарко, нервно и как-то дерганно.

Одежда вдруг начинает безумно раздражать, и поэтому очень быстро оказывается забытой на полу. И я понимаю, что чем бы это не кончилось, кто-то из нас этого не переживёт, кого-то убьёт, задушит вот этими вот чувствами, и пусть, пожалуйста, это буду я. У него хриплое дыхание и пьяный шальной блеск в глазах. Он что-то говорит, но меня уносит, я не слышу, только подставляюсь под его губы и руки. А еще он разрешает тереться о свою кожу, вылизывать губы и ямочку меж ключиц, спускается поцелуями между рёбер, к животу и тогда это вообще доводит, отключает от реальности, подключая к его собственному аппарату жизнеобеспечения, изощрённой пыточной машине, которая боль мешает с острым наслаждением, пуская по телу импульсы дрожи.

Это близко, так что воздух, исходящий электрическими разрядами на двоих у нас один, но хочется ещё ближе, и эта мысль доходит до нас обоих одновременно, срывая с измученных, исцелованных губ задушенный нетерпеливый стон.

Подхватывает под спину, укладывает на диван. Обнять коленями его бёдра, немного податься навстречу, вздрогнуть от чувства непривычной наполненности. Дыхание перехватывает, поэтому стон получается прерывистый, мгновенно заглушенный глубоким медленным поцелуем. У него движения выходят плавными, и это сводит с ума меня, дёрганную, возбуждает ещё сильнее, поднимая за несколько мгновений почти до самого пика.

Нервы оказываются до предела обнажены, и каждое касание ощущается, как будто оно первое, и оно же последнее. Мы даже не говорим друг другу ничего, потому что нет таких слов, которыми можно это высказать. Я нащупываю шрамы у него на спине, кончиками пальцев едва касаясь их, и – странно, я никогда раньше не находила в своей душе нежности, но сейчас она переполняет меня.

Вельзевул немного отстраняется, чтобы можно было смотреть в глаза, и я, мне нужно это как-то пережить, наверное, потому что это что-то невероятно личное, насквозь пронизывающее, оставляющее душу незащищённной даже от малейшего дуновения ветра. И я не хочу, но тону в этом, ухожу с головой на самую глубину, без шанса вынырнуть на поверхность. Легкие жжет огнем, щеки — солью, а губы — его проклятым именем.

От наваждения не получается освободиться и остаётся только отдаться ему.

Когда всё утихает, страсть в его глазах сменяется нежностью, но только это ещё больнее.

Губы сами собой кривятся в усмешке. Светлый ангел. Светлый-светлый ангел. Нимб погас, а крылья он потерял, когда падал. Но вот то, что в его душе осталось, этого бог отнять не в силах, через боль, через напряжение бессонных ночей он пронёс и сохранил своё тепло. И это никому не подвластно.

Каждый может стать лучше – это утопическая идея, неумолимо ведущая к саморазрушению, и мне таких метаморфоз не перенести. Но если я хочу хотя бы попытаться быть с ним, из себя нужно вытянуть все то хорошее, что во мне ещё осталось.

Но что если во мне не осталось ничего?

========== 2. Сильна, как смерть ==========

– Ну что, ты счастлива теперь? – Лилит опирается о шершавое дерево комода, склоняясь к тёмному зеркалу.

Месяц. Месяц и десять дней. Ровно столько она продержалась, а потом всё.