Страница 14 из 98
По указанию Ранджита Сингха губернатор Кашмира предоставляет в распоряжение гостя весь комфорт, каким располагает, окружает его роскошью и создает условия для продолжения его научных изысканий, мысль о которых не покидает Жакемона ни на минуту.
Впрочем, удовлетворив свое начальное любопытство, он и сам торопится проследовать дальше, ибо в свою очередь становится объектом и пищей для самого нескромного любопытства кашмирцев обоих полов и всякого возраста.
«У моего домика, — пишет исследователь, — были кружевные стены; он прикрывался только резными ставнями, изготовленными с величайшим искусством. Он был открыт настежь всем ветрам и жадным взглядам зевак, стекавшихся тысячами из окрестностей на своих маленьких лодочках поглазеть на меня, как на дикого зверя, сквозь прутья клетки. Я приказал натянуть внутри полотно, которое кое-как укрыло меня от ветра и спрятало от назойливых визитеров. Губернатор расставил по углам часовых, и они сыплют палочные удары на всех ротозеев, которые подходят слишком близко. Мне пришлось пойти на эту меру, иначе меня перестали бы уважать! Этот очаровательный уголок послужит мне жилищем, а точнее — штаб-квартирой на ближайшие пять месяцев. Я оставлю здесь самый тяжелый груз и пешком, на лошади или на лодке — в зависимости от мест, которые я намечу для посещения, — проведу несколько вылазок по окрестностям. Щедрость короля позволила мне произвести необходимые затраты для формирования крупных зоологических коллекций. За пять месяцев я рассчитываю удвоить в этих местах свой — уже изрядный — багаж, который я таскаю с собой».
Едва обосновавшись на новом месте, путешественник замечает — о, безо всякого труда! — что его пытаются эксплуатировать самым недостойным образом. Находчивость и плутовство кашмирцев вошли в пословицу на Востоке. Его прямо-таки осаждают так называемые «знающие люди», которые предлагают свои услуги в качестве чичероне. Они все знают, везде бывали, но при ближайшем рассмотрении их опыт оказывается веселым обманом. Некоторые, рекомендованные генералом Аларом, чуть получше. Один из них дает исследователю ежедневные уроки персидского языка. Что же касается пунди, из касты браминов, то все они отличаются потрясающим невежеством, и последний слуга Жакемона чувствует свое превосходство над ними. К тому же — непростительный грех! — они едят все подряд, за исключением говядины, и пьют араку, местную водку. Такие вещи позволяют себе только представители низших каст.
Наконец, если месть — это услада богов, то она, без сомнения, является также радостью для исследователей, даже наименее злопамятных. Так, Жакемон, ведя жизнь восточного владыки в своем дворце, не без удовольствия узнает об аресте господина Неал Сингха и о его заключении — в наручниках и ножных кандалах — в тюрьму. «Он останется там, — пишет Ранджит Сингх в письме к сахибу Жакемону, — пока вышеназванный сахиб не смилостивится над своим обидчиком. А по выходе из тюрьмы тот получит еще изрядную порцию ударов кнутом».
По поводу населения Кашмира, ведущего происхождение, как полагает Жакемон, из самой глубокой древности, он констатирует, что, если мужчины здесь великолепны, то женщины в большинстве своем отвратительны. Это население было сперва буддийским, как в Пенджабе, а затем стало исповедовать брахманизм, как во всей Индии. Нет сомнения, что оно долгое время не имело религиозных вождей, под предводительством которых добилось бы абсолютной политической независимости, ибо защитить эту независимость помогла бы сама природа, окружившая со всех сторон эту страну огромными горами. От тех давних времен остаются лишь смутные воспоминания у тех, кого мы называем сегодня учеными, да несколько разбросанных там и сям руин. Их массивность и орнаменты характерны для индийского стиля. Остались еще какие-то следы общественно-полезных работ, они относятся к той же эпохе. Ислам умел только разрушать. Императоры Дели сооружали одни лишь беседки и каскады. Торжеством абсолютной монархии было правление Моголов. Все доходы государства проходили по цивильному листу, на них не строили ни мостов, ни каналов, зато возводили дворцы, гробницы и мечети. Афганцы разорили край в последний век правления Моголов, затем сикхи прогнали афганцев, и каждая новая победа знаменовалась грабежами и запустением, а в мирные периоды царили анархия и угнетение — враги всякого производительного труда. И страна в наши дни пребывает в такой полнейшей нищете, что, кажется, кашмирцы уже на все махнули рукой и превратились в самых апатичных людей мира. Голодать так голодать, и уж лучше это делать, скрестивши руки на груди, чем сгибаясь под непосильным бременем. В Кашмире одинаково мало шансов поужинать и у того, кто неутомимо пашет, прядет или гребет целый день, и у того, кто, во всем отчаявшись, храпит с утра до вечера под платаном. Несколько тысяч грубых и глупых сикхов с саблей на боку, с пистолетом у пояса ведут, как стадо баранов, этот народ, столь одаренный и многочисленный, но такой инертный!
На какую высоту ни поднимайся, южный склон Гималаев сохраняет все время индийский характер. Смена сезонов, вплоть до границы вечных снегов, здесь такая же, как и в индийских долинах; летнее солнцестояние приводит сюда каждый год обильные дожди, которые льют до осеннего равноденствия: отсюда особенный характер растительности, неведомой Альпам и Пиренеям, лишенным таких погодных условий. Но Кашмир на северном склоне великой заснеженной горной гряды оказывается огражденным этим барьером от индийского климата и формирует свой собственный, чрезвычайно похожий на климат Ломбардии.
Растения нетронутой природы и культивированные человеком, в тесной связи с законом, по которому температура уменьшается от экватора к полюсу, говорят на языке таком точном и ясном тому, кто умеет его толковать, о высоте мест… При полном прежнем неведении, до путешествия Жакемона, относительно уровня этой странной долины он определялся между пятью и шестью тысячами английских футов на основании изучения множества растений, привозимых торговцами. Теперь же тщательные, математически выверенные наблюдения позволили ему определить точно высоту долины — пять тысяч триста пятьдесят футов.
Итальянский тополь и платан доминируют в окультуренном пейзаже. Платан здесь колоссальный; в садах огромные виноградные кусты, нередко попадается лоза, достигающая больше фута в диаметре. Леса слагаются из кедров и многочисленных разновидностей елей и сосен, как две капли воды похожих на своих европейских собратьев; в более высоких зонах немало берез, они ничем не отличаются от наших. Водяные лилии цветут на поверхности стоячих вод; розовые цветы бутома и водяная кашка возвышаются над ними; в сочетании с тростником и камышами все это придает озерам вполне европейский вид.
Но, невзирая на значительную высоту, широта вскоре заявляет свои права, и в летние месяцы здесь властвует жара отнюдь не европейская. Реки постепенно пересыхают, а ведь только от них и зависит жизнь страны. Это подлинно общественное бедствие! Народ ропщет, вымирает от голода, требует у своих мулл, чтобы они вымолили дождь, но понапрасну взывают муллы к Аллаху в своих мечетях! Небо хранит безнадежную ясность, ни одного облачка, предвещающего дождь! Вся страна превращается в раскаленную печь, где растения выгорают на корню, где задыхаются животные и агонизируют люди.
Жакемон также страдает от высокой температуры воздуха; от нее и саламандре стало бы дурно.
«Вода в озере, — пишет он, — настолько теплая, что мне кажется, будто абсолютно ничего не меняется, когда я в нее погружаюсь. Надо очень долго оставаться в ней, чтобы почувствовать хоть какую-то свежесть.
Единственное благоприятное место находится глубоко. Надо нырять. Я очень преуспел в этом упражнении и могу долго оставаться под водой. Приходится изрядно потрудиться в стоячей воде, и когда я вновь забираюсь в лодку, то не чувствую себя отдохнувшим. Солнце меня не пощадило: за исключением лица и рук, которые давно огрубели и потемнели, все мое тело стало ярко-багровым. Прикосновение к нему самой легкой одежды мучительно; я забросил европейскую одежду, использую правила восточной стыдливости: они менее обременительны. Слуга, стоя возле меня с широким щитком, устраивает мне искусственную бурю, единственно благодаря которой я вспоминаю временами, что жизнь — приятная штука».