Страница 90 из 111
— Я довольна Желино… На нее нисходит благодать, — заявляет Анна де Бейль, с проницательностью сыщика ведущая слежку по всем закоулкам деревни и всего края на десять миль в окружности.
Или:
— Баракен совсем распустился… Опять перестал ходить на богослужение!
Тут она осыпает яростной бранью дурных христиан — отщепенцев, вероотступников, которые погрязли в грехах, точно свиньи в навозе. Элина понимает, что это изящное сравнение относится к ней, хотя, по правде сказать, трудно отыскать сходство между грубым библейским животным и девушкой с нежным профилем, которая краснеет до ушей, опустив головку с пышными белокурыми косами.
— Анна, Анна, не ввергай грешника в ожесточение!
Г-жа Отман мановением руки усмиряет сердитую фанатичку с тою же кротостью, с какой Христос увещевал Симона фарисея. Как всегда спокойная, исполненная достоинства, председательница, продолжая есть и пить маленькими глотками, произносит длинные речи своим проникновенным голосом, приводя в трепет млеющего от восторга Жан-Батиста Круза и убаюкивая бедную Элину, которая уносится мечтою в мистическую высь, в золотое, лучезарное небо, где ей хотелось бы раствориться, исчезнуть в божественном сиянии.
Но почему же эта девушка, на вид такая мягкая, впечатлительная, послушная, плачущая горькими слезами, когда ей разъясняют всю гнусность греха, почему же она так долго упорствует, противится своему спасению? Вот уж почти месяц, как Элина посещает Пор-Совер, а председательнице, к ее удивлению, еще ничего не удалось от нее добиться. Неужели Анна де Бейль права? Неужели Сатана восторжествует над юной душой, столь драгоценной, столь необходимой для Общины? Г-жа Отман начинает тревожиться. И вот однажды утром, войдя в столовую к одиннадцати часам и не увидев Элины, смиренно стоящей в ожидании на своем обычном месте, она говорит себе: «Все кончено… Она больше не придет!» Но дверь отворяется, и девушка входит, взволнованная, с припухшими от слез веками. Несмотря на опоздание, она держится уверенно и непринужденно. В пути произошла задержка, поезд целых четверть часа стоял в Шуази. Объяснив причину опоздания, Элина спокойно усаживается за стол и как ни в чем не бывало просит причетника подать ей хлеба. Мало того, она вмешивается в общий разговор как равная, смело говорит о куще, пастве, винограднике; ее приводит в смущение только грубый голос Анны де Бейль.
— Что это за люди живут на шлюзах? — спрашивает старая дева сварливым тоном. — Туда еще приехала вчера на омнибусе какая-то женщина… Здоровенная бабища, да такая нахальная, так и пялит на вас глаза. Она вела за руку девочку, верно, сестру Мориса… Еще одна пожива для кюре!
Элина бледнеет, ее душат слезы. Фанни, ее деточка, здесь, совсем близко! Закрыв глаза, она видит перед собой милое худенькое личико, гладко причесанные волосы, перевязанные лентой, тонкие, шелковистые… Бедная малютка! Вдруг рядом за столом среди притихших от ужаса сотрапезников раздается хриплый голос бывшего арестанта:
— Это вы про того ублюдка со шлюзов? Вот потеха! Здорово я его отлупил нынче утром, загнал к чертовой матери! Будет помнить, сволочь!
Это злой дух говорит устами отрока Николая. Несчастный малый сам пугается своих слов, его одутловатое лицо багровеет и судорожно дергается, точно он чем-то подавился; все с тревогой следят за ожесточенной борьбой добра со злом в юной душе. Наконец негодник выпивает залпом стакан воды и, отдышавшись, затягивает стих из Эклезиаста: «Душа моя насытилась медом и елеем, и уста мои возносят хвалу господу…»
Аллилуиа! Дьявол и на этот раз посрамлен. Присутствующие вздыхают с облегчением. Под оглушительный грохот проходящего мимо двенадцатичасового поезда каждый встает из-за стола и складывает салфетку, прославляя всевышнего.
— Правда? Неужели правда?.. Ах, дорогое дитя, дай я тебя расцелую за эту радостную весть!
Жанна Отман, всегда такая холодная, порывисто обнимает Элину и увлекает ее за собою.
— Пойдем, пойдем, ты мне все расскажешь…
Но на пороге малой гостиной она спохватывается.
— Нет, пойдем в Обитель, там нам будет удобнее.
В Обитель? Какая честь для Лины!
На залитой солнцем террасе, на которую ее пелеринка отбрасывает резкую тень, Анна де Бейль останавливает хозяйку. s- Баракен пришел.
— Поговори с ним сама. Мне некогда, — говорит г-жа Отман и шепчет с тихим смешком:-Она спасена!
Потом владелица замка удаляется под руку с Элиной, а ее помощница начинает допрашивать старого матроса, который, поднявшись со скамейки и сняв фуражку, лениво почесывает лысую голову, влажную и круглую, как прибрежные валуны.
— Баракен! Почему вы перестали посещать молитвенные собрания?
— Да как вам сказать.
Матрос с сожалением глядит, как исчезает за поворотом аллеи черное платье евангелистки, зная по опыту, что с банкиршей куда легче столковаться, чем с этой старой волчихой в полотняном чепце.
Оно, конечно, вера здешней барыни стоит всякой другой, да и мессу она служит похлестче любого кюре… Да что поделаешь? За это его, бедного старика, сыновья поедом едят; они живут здесь неподалеку и переманивают отца в ихнюю церковь… И то сказать, заглянул он намедни в храм божий в Жювизи… Кой черт! Там свечи горят, богородица такая пригожая, вся в золоте… У него, у бедняги, все нутро перевернулось!
Хитрый старик уже не в первый раз ломает комедию в надежде урвать сорок франков и новенький сюртук. Анна де Бейль упирается. Забавно смотреть, как эти двое крестьян, стараясь перехитрить друг друга, торгуются, точно на базаре в Со, из-за старой, зачерствелой христианской души, которая, право же, не стоит ни гроша. Зато как обрадуется здешний кюре, если Баракен вернется в прежнюю веру! И все-таки старик, недовольно кряхтя, уходит ни с чем, скрюченный, сгорбленный, раскорячив кривые ноги. Анна де Бейль нарочно отпускает его, чтобы сбавить цену, но с полдороги зовет обратно:
— Баракен!
— Чего изволите?
Старая дева ведет его за собой по ступенькам в зеленую гостиную. Проходя мимо отрока Николая, безмолвного свидетеля этой сцены, крестьянин лукаво ему подмигивает, а поганец, закатив глаза и склонив голову набок, произносит елейным голосом подходящий к случаю стих:
— «Я отпустил тебе грехи твои и облачил тебя в одежды новые».
Потом, оставшись один и сбросив маску святоши, сорванец пускается наутек, засунув руки в карманы и что-то насвистывая. Спустя минуту его тощая, расхлябанная фигура уже маячит на висячем мосту.
Хотя Элина уже почти месяц ездила в поместье Пор-Совер, она видела там только сад с цветущими клумбами, лестницу Габриэль и длинную, освещенную солнцем буковую аллею, ведущую к белым зданиям храма и школ. Все последние дни г-жа Отман водила ее взад и вперед по аллее, наставляя в вере и разъясняя ужасные последствия ее нечестивого брака.
— Господь покарает тебя в детях твоих и погубит родную мать… Лицо твое поблекнет от слез и покроется струпьями, как лицо Иова.
Бедная девушка оправдывалась, ссылаясь на данное ею обещание, на жалость к осиротевшим детям, и приезжала домой разбитая, обессиленная, в полном смятении, а два дня спустя они снова гуляли с г-жой Отман под благоухающей, звенящей птичьими голосами буковой листвой, сметая подолом черных платьев причудливые узоры солнечных бликов на песке аллеи. Пока евангелистка говорила о смерти, об искупительной жертве, Лине чудилось, будто из ее вскрытых жил вытекает вся кровь, вся воля, всякая вера в счастье.
На этот раз, изменив обычный маршрут прогулки, г-жа Отман повела девушку через весь парк, мимо рассаженных в шахматном порядке деревьев, по широким, аккуратно вычищенным аллеям французского сада, где группы деревьев с высокими стволами, обвитыми, подобно мраморным колоннам, плющом и акантом, образуют портики и крытые галереи, где кусты самшита и тиса подстрижены в виде урн и шаров. Жанна Отман шла молча, опираясь на руку новообращенной, и Элину глубоко волновала эта торжественная тишина в преддверии Обители, нарушаемая только шелестом их юбок да треском веток, которые педантичная уроженка Лиона из любви к порядку подстригала на ходу.