Страница 33 из 111
В одно из воскресений, придя к родителям, Розали застала г-жу Ле Кенуа в прихожей; та, видимо, поджидавшая дочь, с таинственным видом сообщила ей:
— В гостиной кое-кто есть… Одна дама с Юга.
— Тетя Порталь?
— Увидишь…
В гостиной, однако, была не г-жа Порталь, а нарядная юная провансалочка, которая по-деревенски присела перед Розали и тут же расхохоталась.
— Ортанс!
Юбка, из-под которой виднелись туфли без каблуков, корсаж с ниспадающими на него складками широкой тюлевой косынки, лицо в обрамлении начесов, которые сверху придерживал чепчик, украшенный бархатной лентой, с вышитыми джётом бабочками — в таком виде Ортанс и впрямь походила на провансальских девушек, — на тех, что по воскресеньям кокетничают в Арльском амфитеатре или прогуливаются парами, опустив глаза, между колоннами монастыря св. Трофима, чей каменный кружевной узор так хорошо оттеняет сарацинскую матовость их лиц цвета старой слоновой кости церковный изображений, на которых среди бела дня дрожит отблеск зажжённой свечи.
— Погляди, какая красота! — говорила мать, восхищенная этим живым воплощением страны, где прошла ее молодость.
А Розали вздрогнула от безотчетной тревоги, словно этот костюм далеко-далеко уносил от нее сестру.
— Что за фантазия!.. Конечно, это к тебе идет, но я больше люблю, когда ты одета, как парижанка… Кто это тебя так хорошо вырядил?
— Одиберта Вальмажур. Она только сейчас ушла.
— Что-то она зачастила! — сказала Розали, заходя в их комнату снять шляпу. — Откуда такая дружба?.. Я стану ревновать!
Ортанс, слегка смутившись, начала оправдываться… Маме так приятно было видеть головной убор южанки у них в доме! К тому же бедняжка Одиберта тоскует по родине, и ей невольно сочувствуешь, а как она преклоняется перед гением своего брата!
— Ну уж и гений!., — покачав головой, молвила старшая сестра.
— А что ж? Ты сама видела, какой был успех в тот вечер… И всюду так же.
Розали на это сказала, что надо все-таки понимать истинную иену этого успеха в свете, слагающегося в значительной мере из любезности, удивления перед чем-то необычным и минутного увлечения.
—. Так или иначе его взяли в Оперу.
Бархатная лента тряслась на возмущенном чепчике, словно он и впрямь сидел на одной из тамошних головок, венчая ее гордый профиль.
— К тому же эти Вальмажуры вовсе не простые крестьяне, а последние отпрыски оскудевшего дворянского рода!..
Розали, глядевшаяся в высокое трюмо, смеясь, обернулась к сестре:.
— Как! Ты веришь в эту сказку?
— Конечно! Они же происходят по прямой линии от князей де Бо… Имеются пергаменты, герб на двери. Как только они захотят…
Розали вздрогнула от страха… За флейтистом-крестьянином скрывается князь. Сестра недаром получала награду за воображение, — во всем этом таилась опасность.
— Что за вздор! — На этот раз она уже не смеялась. — В пригороде А пса проживают десять семей, носящих ату якобы княжескую фамилию. Те, кто тебе это наболтал, заражены тщеславием, заражены…
— Но говорил-то Нума, твой муж!.. В тот вечер в министерстве он сообщил столько подробностей!
— О, Нума!.. Ты же его знаешь… Тут все дело в уточнениях, как он сам выражается.
Но Ортанс уже не слушала ее. Она прошла в гостиную и, сев за фортепьяно, во весь голос запела:
Это была старинная народная провансальская песня, исполнявшаяся на мотив торжественный, как церковное песнопение. Нума обучил свояченицу этой песне и очень забавлялся, когда она пела ее с парижским акцентом, который смазывал четкость южного произношения, так что все это напоминало итальянскую речь в устах англичанки.
— Куда ты утром уходила, черт побери, Марьон?
— К колодцу по воду ходила, о господи, мой друг!
— А кто там говорил с тобою, черт побери, Марьон?
— Со мной была моя подружка, о господи, мой друг!
— Но женщины в штанах не ходят, черт побери, Марьон!
— У ней перекрутилась юбка, о господи, мой друг!
— Не ходят женщины при шпаге, черт побери, Марьон!
— Веретено ее ты видел, о господи, мой друг!
— Усов у женщин не бывает, черт побери. Марьон!
— То сок от ягод ежевики, о господи, мой друг!
— А где же в мае ежевика, черт побери, Марьон?
— От осени она осталась, о господи, мой друг!
— Так принеси мне хоть немножко, черт побери, Марьон!
— Что было — поклевали птички, о господи, мой друг!
— Вот голову тебе срублю я, черт побери, Марьон!
— А с телом что ты станешь делать, о господи, мой Друг?
— Я выброшу его в окошко, черт побери, Марьон! Его собаки растерзают…
Она прервала на полуслове и, передразнивая жесты и интонацию Ну мы, когда он распалялся, воскликнула:
— Это, детки мои, Шекспир!
— Да, картина провансальских нравов… — подойдя к ней, заметила Розали. — Муж грубый, жестокий, жена — хитрая и лживая… Настоящая южная семейка.
— Ах, дочка!.. — с ласковым упреком в голосе произнесла г-жа Ле Кенуа; ее тон указывал, что эти споры вошли в привычку. Но табурет у фортепьяно резко повернулся на винте, и чепчик негодующей провансалки очутился у самого лица Розали.
— Это уж слишком… Да с чего ты так ополчилась на Юг? А я его просто обожаю. Я его не знала, но когда вы повезли меня туда, я нашла свою настоящую родину… Пусть меня окрестили здесь, в церкви святого Павла, на самом деле я тамошняя. Девочка с Малой площади… Знаешь, мама, в один прекрасный день бросим мы с тобой этих унылых северян и уедем жить на наш милый Юг, где поют, где пляшут, на Юг, где ветер, солнце, миражи — все, что поэтизирует и обогащает жизнь. Вот где я жить хочу-у-у…
Ее быстрые ручки снова упали на клавиши, и мечта о Юге растеклась в хаосе оглушительных звуков.
«А о тамбуринщике ни слова, — подумала Розали. — Нет, это дело серьезное!»
Дело было гораздо серьезнее, чем она могла себе представить.
Еще в тот день, когда Одиберта увидела, как парижская барышня украшает цветком тамбурин ее брата, еще в ту минуту в ее честолюбивом уме возникло некое ослепительное видение, имевшее некоторое отношение и к их переезду в Париж. Прием, который оказала ей Ортанс, когда она пришла к ней жаловаться, поспешность, с какой свояченица министра устремилась к зятю, только укрепили ее неопределенную надежду. И с тех пор, лишь полусловом намекая брату и отцу о своих намерениях, с двуличием, которое можно встретить разве что у итальянской крестьянки, она, ползя и скользя, подготовляла почву. Смиренно дожидалась в кухне дома на Королевской площади, сидя где-нибудь в уголке на кончике стула, потом пробралась в гостиную и, всегда чистенько одетая, аккуратно причесанная, заняла местечко бедной родственницы. Ортанс по ней с ума сходила, nova- вывала ее своим приятельницам, словно безделушку, вывезенную из Прованса, о котором говорила с таким увлечением. А Одиберта изображала себя еще большей простушкой, чем была от природы, преувеличивала свое дикарское изумление и страх, нарочно сжимала кулачки, понося грязное парижское небо, и очень мило восклицала: «Господи батюшка!» — стараясь, совсем как инженю в театре, чтобы оно у нее вышло поэффектнее. Даже старик Ле Кенуа улыбался, услыхав это «Господи батюшка!». А уж вызвать улыбку у председателя апелляционного суда!..
Во всю свою способность подлаживаться и льстить она применяла, когда оставалась вдвоем с Ортанс. Она внезапно падала перед нею на колени, брала за руки, восторгалась изящными мелочами ее туалета, тем, как Ортанс завязала бантик, как причесалась, говорила ей в лицо грубейшие комплименты, которые все же доставляют удовольствие, ибо кажутся простодушными и бесхитростными. Ох, в тот день, когда барышня вышла ив коляски перед их хутором, ей будто сама царица небесная привиделась, и так она оторопела, что слова вымолвить не могла! А ее брат — ух ты черт! Когда колядка, увозя парижанку, стала спускаться с холма и колеса затарахтели по камням, он сказал, что камни эти словно падали один за другим ему на сердце. В каком виде она выставляла брата, и его гордость, и его душевную тревогу! Тревога! Чего ему, по правде говоря, не хватает?.. После вечера в менистерстве о нем пишут во всех газетах, всюду печатают его портреты. А приглашений из Сен-Жерменекого предместья столько, что на все и не отозваться. И герцогини и графини пишут ему надушенные записки с такими же коронками на бумаге, как и на каретах, что за ним присылают… А он — нет, несчастлив он, бедненький.