Страница 32 из 111
— Правда, прекрасно?..
Для молодой женщины, которой жизнь предлагала весь свой блеск, всю свою роскошь, не было большей радости, чем часок, проведенный с пожилым, всегда печальным отцом, с которым, кроме дочернего обожания, ее связывала и глубокая духовная близость.
От него Розали унаследовала прямоту, чувство справедливости, благодаря которому она всегда была такой смелой, а также тонкий вкус, любовь к живописи и к хорошим стихам. Хотя Ле Кенуа всю свою жизнь листал Уголовный кодекс, человек в нем не окостенел. Мать Розали и любила и чтила, но в то же время всегда возмущалась ее крайней ограниченностью, чрезмерной мягкостью — мать даже в своем собственном доме как бы не существовала; возмущало Розали и то, что горе, возвышающее иные души, пригибало ее к земле, погружало в повседневные бытовые заботы, во внешнее благочестие, в хозяйственные мелочи. Она была моложе мужа, но казалась старше из-за того, что вела разговоры, на какие способна простоватая женщина да к тому же еще старая и унылая, а потому искавшая у себя в памяти теплые закоулки прошлого, образы далекого детства в южной солнечной усадьбе. Она стала очень набожной. После смерти сына она старалась убаюкать свое горе в тихой пдохладе, в сумерках, в приглушенных звуках высоких церковных приделов, словно в монастырском покое, который оберегают от кипения жизни тяжелые, обитые мягким двери. Горе породило в ней благочестивый и трусливый эгоизм, опирающийся о налои, чуждый житейских забот и обязанностей.
Когда в их жизнь вошла беда, Розали, уже взрослая девушка, поражена была тем, что родители так по-разному переживали ее: мать от всего отвернулась, ушла в плаксивое благочестие, отец стал черпать силы в исполнении долга. Более нежная любовь Розали к отцу была выбором ее разума. Брак, совместная жизнь с южанином, его хвастовство, его ложь, его безумства делали для нее еще более отрадным убежище, которое она обретала в тихой отцовской библиотеке, где можно было отдохнуть от жизни в грандиозных меблирашках — в холодной, официальной казенной квартире министерства.
Пока они с отцом мирно беседовали, где-то с грохотом распахнулась дверь, зашуршали шелковые юбки — это вернулась домой Ортанс.
— А, я так и знала, что ты здесь!..
Ортанс не очень-то любила книги. Даже романы читать ей было скучно: они были для нее недостаточно романтичны. Минут пять она, не снимая шляпы, покружилась по комнате.
— Духота здесь от всей этой бумаги!.. Ты не находишь, Розали?.. Ну пойдем, посиди со мной. Ты уже довольно побыла с папой. Сейчас моя очередь.
И она увлекла ее в свою комнату — их общую комнату. Розали жила в ней до двадцати лет.
Пока они с часок приятно болтали о том, о сем, она разглядывала вещи, которые составляли часть ее самой: кровать с кретоновыми занавесками, пюпитр, этажерку, книжный шкаф, где от заглавий книг, от ребяческих безделушек, любовно сохранявшихся здесь, на нее снова пахнуло детством. Она встречалась со своими прежними мыслями во всех углах этой девичьей комнаты, более кокетливой и нарядной, чем в ее время: новый ковер на полу, ночная лампочка с абажуром в виде чашечки цветка под потолком, хрупкие столики — рабочий, письменный — всюду, куда ни посмотришь. Комната была наряднее, но порядка в ней было меньше: на спийках стульев висело начатое рукоделье. Ящик пюпитра был выдвинут, почтовая бумага с напечатанным в уголке вензелем разлетелась по всей комнате. При входе в эту комнату всегда в первый момент ощущалась какая-то растерянность.
— Это ветер. — Органе расхохоталась. — Он знает, что я его люблю, вот и зашел: а вдруг я дома?
— Кто-то не закрыл окно… — спокойно заметила Розали. — Как ты можешь так жить?.. Я просто не способна собраться с мыслями, когда все не на месте.
— Ну, а меня, напротив, беспорядок встряхивает. Мне кажется, что я в дороге.
Разность натур отражалась и на лицах сестер. У Розали были правильные черты, чистые линии, ясные глаза, по временам менявшие оттенок, как волна, поднимающаяся из большой глубины.
У Ортанс цвет лица был матовый, как у креолки, все в нем казалось неправильным, но выражало оно живость ума. Северная и южная природа отца и матери, два совершенно разных темперамента, которые соединились, не смешавшись, и каждый нашел свое воплощение в одной из двух дочерей. И тут ничего не могли поделать совместная жизнь, одинаковое воспитание в отличном пансионе, куда Ортанс поступила через несколько лет после Розали и где от тех же учителей восприняла именно то, что сделало ее сестру женщиной серьезной, внимательной, поглощенной заботами дня, обдумывающей малейший свой шаг, а ее так и оставило беспокойной, мечтательной, непостоянной, всегда к чему-то стремящейся. Иногда, наблюдая треволнения Ортанс, Розали восклицала:
— Мне посчастливилосьL У меня нет воображения.
— А у меня, наоборот, только оно и есть! — говорила Ортанс.
И она напоминала ей, что на уроках г-на Бодуи, обучавшего их литературному слогу и искусству развивать мысль, словом, тому, что он высокопарно называл своим «курсом воображения», Розали не делала никаких успехов — она все выражала в немногих словах, в то время как Ортанс с жалкой горсточкой мыслей могла исписать целые тома.
— Единственные награды, которые я получала, были награды за воображение.
Тем не менее их связывала нежная привязанность, любовь между старшей и младшей сестрами, в которой есть и материнское и дочернее. Розали всюду брала с собой Ортанс — и на танцы, и к приятельницам, и в магазины, а беготня по магазинам в немалой степени содействует воспитанию вкуса у парижанок. Даже после того, как они уже кончили учение, Розали оставалась для Ортанс «мамочкой». И сейчас она озабочена была подысканием для Ортанс подходящего мужа, спокойного и надежного спутника в жизни, необходимого этой шалой головке, верной руки, которая могла бы сдерживать ее безрассудные порывы. Меяеан был бы самым подходящим человеком. Ортанс сперва как будто склонна была согласиться, потом вдруг стала проявлять явное невселание. По этому поводу они объяснились на другой день после вечера в министерстве, на котором Розали заметила волнение, душевное смятение сестры.
— О, он славный человек, мне он очень нравится!.. — говорила Ортанс. — Это верный друг, он может быть опорой в жизни… Но мне нужно не такого мужа.
— Почему?
— Ты будешь смеяться надо мной… Он слишком мало говорит моему воображению, вот и все!.. Брак с ним — это вроде квадратного буржуазного дома в конце аллеи прямой, как буква!. А ты знаешь, что мне по душе другое — непредвиденное, неожиданное…
— Кто же тогда? Лаппара?
— Спасибо! Чтобы он предпочитал мне своего портного!
— Рошмор?
— Безукоризненная канцелярская крыса… А я тер* петь не могу канцелярщины.
Розали забеспокоилась, стала тормошить сестру, расспрашивать, допытываться.
— Чего бы я хотела… — начала девушка, и легкий румянец, словно мгновенно вспыхнувшее пламя, озарил ее бледное лицо. — Чего бы я хотела… — Тут она переменила тон и скорчила смешную рожицу — Я бы вышла за Бомпара. Да, за Бомпара. Вот супруг — кумир моих мечта* иий!.. У него-то уж, во всяком случае, есть воображениеа есть средства против однообразия.
Она встала и принялась ходить по комнате, слегка наклоняясь вперед, благодаря чему казалась еще выше, чем на самом деле.
— Бомпара по-настоящему никто не внает. Сколько в нем гордости, сколько достоинства и сколько логики во всем его безумии!.. Нума хотел найти для него должность — он отказался. Он предпочел жить своими химерами. А еще говорят, что южане практичны, что они ловкачи!.. Вот кто опровергает все эти россказни… Знаешь, сейчас — он мне говорил об этом вчера на балу — он будет разводить страусов… В инкубаторе… Уверяет, что наживет миллионы… И при этом он гораздо счастливее, чем если бы эти миллионы были у него на самом деле… Этот человек — сплошная феерия! Подавайте мне Бомпара, никого не желаю, кроме него!
«Ну, сегодня мне так ничего и не узнать»… — думала старшая сестра; она понимала одно: что за этим балагурством скрывается нечто серьезное.