Страница 19 из 28
Итак, мы сидели в прохладной полутёмной зале и пили лимонад, вкушали блинчики с икрой и, конечно, мороженое. Мне стукнуло, страшно подумать, а не то что выговорить, целых пять лет!
Некоторые недалёкие и легкомысленные люди могут пренебрежительно махнуть рукой в ответ на вопрос о важности такой временной вешки и её особой значимости в жизни маленького человечка. Сам пятилетний карапуз, преимущественно занятый поглощением лимонада и мороженого, также не в состоянии осмыслить всей эпохальности и историчности события. Большинство наивно полагает, что это одно и то же – начинать жизнь с рождения или вести отсчёт дней с ничтожных цифр «три», «четыре», пусть даже «пять».
О, как жестоко они ошибаются!
Если бы те, кто произвёл на свет пачкающего шоколадом щёки виновника торжества, суетящиеся вокруг огромного празднично сервированного стола, сюсюкающие с незрелыми гостями и подкладывающие им на тарелки новые порции бесподобных блинчиков с икрой, обрели бы вдруг мистическую способность матушки Вомб проникать в скрытую суть вещей, они бы просто растерялись. Им стало бы нехорошо, а то и.. страшно. Они бы с упавшим сердцем осознали, что поезд безвозвратно ушёл. Они бы в отчаянии зарыдали, сообразив, что личность беззаботно болтающего не достигающими пола ножками так любимого ими отпрыска, которого они опрометчиво баловали и коему потакали все эти не такие уж и долгие пять лет, на девяносто девять процентов сформировалась, что человек – вот именно человек, а не человечек! – практически готов, вылеплен, что называется, сделан, и что дальнейшие неумелые и беспорядочные усилия по его якобы воспитанию совершенно ненужны, никчёмны и есть не что иное, как пресловутый, выражаясь по-английски, monkey business, что в переводе Эдуарда Лаврентьева означает «мартышкин труд». И примерно с этого, а то и более раннего возраста, никто не в состоянии ни воспитать, ни перевоспитать человека. А то, что самонадеянно выдаётся за воспитание, на самом деле представляет собой процесс принудительного натягивания на имярека разнообразных масок и личин, иногда удачных, иногда не очень. Бывает, маска настолько хорошо прилегает к лицу, почти совпадая с ним, что возникает соблазн с помпой выдать это случайное совпадение за эффективность так называемого воспитания. Но чаще бывает не так, и тогда человек с душонкой кругорота головозадого безобразного всю жизнь таскает личину вежливого и корректного джентельмена («подлеца в дакроновом костюме», добавил бы Вольдемар Хабловски, хотя, например, наш общий приятель Эдуард Лаврентьев, явный неподлец, не чурается дакроновых пиджаков), а безвредный, ранимый простак вынужден скрываться под маской дёртика или агрессивного кругорота. А зачастую маска бывает не сплошной, а крапчатой – как Время на кладбище тренировочного городка.
И только Вождь, один лишь Вождь способен действительно перевоспитать человека, при условии, что перевоспитать – это искалечить душу. Только Вождь, в иных мирах могущий носить и другое имя – например, Определитель…
Ближе к вечеру, когда жара несколько спала, но до захода солнца оставалось так далеко, как до конца представлявшейся нам тогда бесконечной жизни, мы с Воликом, одетые в почти одинаковые клетчатые рубашки, коротенькие штанишки на лямках, смешно называемых помочами, и обутые в пресловутые дырчатые сандалики, надетые на стандартные белые носочки, вышли прогуляться в парк. Каждый из нас держал в руке одинаковое игрушечное ведёрко с трогательными цветочками на боку. Единственное различие наших экипировок состояло в том, что Волька был вооружён полукруглым совочком, тогда как я запасся детской лопаткой. Копать мы ничего не собирались, просто толстый плешивый фотограф, приглашённый родителями запечатлеть нас с Воликом для истории, настоятельно попросил снабдить малышей этим шанцевым инструментом, призванным сыграть роль немудрёного реквизита. Фотомастера, известные творцы собственных миров, любят совать в руки малолетних клиентов всякие штуковины-глюковины, придающие, по их мнению, большую художественность снимку.
Наша компания перед узкой калиткой на входе в парк выстроилась в кильватерную колонну, в которой я оказался в арьегарде. Прямо передо мной покачивался крутой коротко стриженный затылок большой шишковатой головы, принадлежащей бывшему крупнее и, кстати, решительнее и бойчее меня Волику.
И вдруг – я навсегда запомнил захлестнувшее меня в тот миг ощущение и был потрясён, с какой прецизионной точностью воскресила его Вомб Ютер – мне жгуче захотелось … убить Вольку!
Да, именно это приспичило сделать мне и я даже знал, как я это сделаю – ведь в руках я держал лопатку!
Желание прикончить Волика было не простым, не одномерным, а комплексным, сложным, многоаспектным, странным образом сочетаясь с удивительно сладкой, доходящей до слабости в членах мечтой на некоторое время остаться наедине с моим лобастым приятелем, причём не просто наедине, а обязательно в совершенно безлюдном мире. Именно в безлюдном, потому что даже в том безответственном возрасте я соображал, маленький подлец, что никогда не отважусь умертвить безвинного Волика прилюдно, не смогу заехать металлической лопаткой по бугристому черепу чуть левее и выше правого уха ничего не подозревающего дружка до тех пор, пока мы с ним не останемся совершенно одни. Одни не просто в парке, во дворе или в нашем уютном подмосковном городишке – на всей планете, ни больше ни меньше! Я абсолютно очётливо помню, как остро желал побыть наедине с Волькой в опустевшем мире – только тогда я смог бы раскрепоститься и сделать с ним всё, что взбрело бы мне в голову.
А всё, что взбрело мне в голову в тот чудесный летний вечерок, было желание убить моего доброго приятеля Волика Кочнова. Я не питал к нему ненависти или злобы и с детской непосредственностью и простодушием размышлял о предстоящем поступке отнюдь не в моральном, а в некоем техническом, что ли, аспекте. Мне хотелось совершить убийство ради убийства, эта новая, пугающая и одновременно вызывающая сладкое головокружение потребность организма заявила о себе в полный голос, выбравшись под яркий свет жаркого июльского дня из мрачных глубин подсознания.
Позднее я чисто по-дилетантски объяснил себе, что желание остаться в безлюдном, безнадзорном мире было проявлением неосознанного стремления к абсолютной личной свободе; потребность в убийстве себе подобного – выражением стремления к неограниченной власти; совокупность же этих близких к патологии желаний – стремлением управлять людьми и властвовать над миром, одновременно избегая ответственности за свои поступки. Я не раз вспоминал, как хладнокровно примеривался лопаткой к затылку ничего не замечающего Вольки, и как-то поймал себя на том, что в полной мере обладаю всеми качествами Вождя, существующими в зачаточной, скрытой, латентной форме, но в определённый момент могущими выйти наружу и проявиться, да ещё как проявиться! Можно ли мистически приписать наличие у меня таковых качеств тому печальному обстоятельству, что почти с самого рождения я жил на улице со зловещим названием Двор Вождя?
Я никогда никому не рассказывал о странном и страшном желании убить Вольку Кочнова. Неизвестно, отражало ли это желание патологичность конкретно моей, индивидуальной психики, или же было проявлением типичных глубинных инстинктов, присущих (с вариациями) каждому представителю рода человеческого. Вомб Ютер не дала ответа, да это, как я понимаю, и не входило в её планы. Она лишь намеренно отвесила мне своеобразную изощрённую оплеуху, отомстив за беднягу Волика, а уж если сказать по-мужски грубо и прямо, просто ткнула меня носом в моё собственное дерьмо…
2. Вторая пощёчина от Вомб
После короткой, так сказать, монтажной перебивки, когда я пребывал в абсолютной тьме вне пространства и времени, матушка Вомб снова свела нас с Волькой в крошечном эпизоде.