Самый большой подонок

Глава 9

Я очнулся в просторной больничной палате, где вдоль стен рядами стояли вызывающие благоговейный трепет приборы и аппараты диковинного вида и где кроме меня не было ни одной живой души. Тело моё покоилось на застеленной белой простынёй медицинской кушетке. Оно болело так «по-настоящему», что это сразу развенчало иллюзию, что произошедшее со мной – всего лишь тягостный, изнуряющий сон. Нет, это была самая что ни на есть «сюрреалистическая реальность» странного мира.

Я поднялся с кушетки, чувствуя себя как «кукла» после боя с вооружённым дубинкой дёртиком. Подтянулся к окну, ожидая увидеть пейзаж чуждого мира, но к неописуемому удивлению различил растиражированный в фотографиях, слайдах и фильмах намозоливший глаза каждому сотруднику Конторы ландшафт северной оконечности старой базы дёртиков. Ошибки не было: я узнал замусоренный двор и доисторические железнодорожные пути, протянувшиеся из виднеющегося на горизонте леса, и даже разглядел на дорожке из красного гравия знаменитую «парковую», с гнутой спинкой, скамейку, на которой некогда почивала перебравшая крепких напитков Секлетинья Глазунова. Значило ли это, что с момента встречи с Лапцом я оставался на базе вопреки твёрдой уверенности в обратном?

Прижимаясь носом к холодному стеклу, я с ужасом ощутил, что окончательно запутался в оценках ситуации. Либо мне самому никак не удавалось привязаться к местности, либо карлику и иже с ним слишком хорошо удавалось водить меня за нос, но я был окончательно сбит с толка. Хорошо известно, что на базе никогда не было госпиталя, а та медицинская лаборатория, где перекраивали анатомию «кукол», а впоследствии анатомию и физиологию Владимира Петровича Петунина, находилась в своеобразном «медицинском пентхаузе» самого высокого здания. Это здание я мог сейчас прекрасно видеть из окна палаты. Прежний хозяин лаборатории, мрачный доктор Роберт, с угрюмой иронией называл своё хозяйство «голубятней» и всегда рассказывал про неё глупый и в то же время зловещий анекдот, бывший своего рода рекламным роликом, визитной карточкой или представительским мотто его зловещей «медицинской шарашки». В том анекдоте главный врач психушки на вопрос о житье-бытье пациентов с неизменной бодростью и оптимизмом отвечал, что живут они как голуби: то один, то другой вылетает в окно. Сто против одного, горячо убеждал меня профессор Казимир Лукомский, на собственной шкуре испытавший садистские приёмчики генного инженера: анекдот доктор Роберт придумал сам. Многие знали, что в нарушение всех правил окна в лаборатории не запирались, а в летнее время рамы специально выставлялись из оконных проёмов. Всё-таки доктор Роберт показал себя подлинным гуманистом и просто хорошим парнем, оставляя несчастным «куклам», использовавшимся не только в качестве спарринг-партнёров боевиками дёртиков, но и в качестве дешёвого материала для чудовищных экспериментов, прекрасную возможность сравнительно легко избегать ужасов и мук так называемых «структурных перестроек» психики и сомы…

Воровато оглянувшись на входную дверь, я повернул ручки запоров и распахнул рамы.

И в ужасе отпрянул от окна.

Там, за окном, не было ничего – лишь Тьма. Вот так – с прописной буквы. Тьма всепоглощающая. Не ночь, не мрак, не темнота – а вот именно первозданная, первобытная, примитивная Тьма, глядевшая сквозь меня пустозными и незрячими, словно впадины на сколексе Большого Глиста, глазами. Абсолютный холод Тьмы вползал в комнату, я ощущал его леденящее дыхание каждой клеточкой изломанного тела, он пронизывал насквозь, наполняя меня ужасом осознания моей никчёмности, ничтожности и ненужности – тем пронзительным чувством растерянности и страха перед обескураживающей бессмысленностью жизни, что издревле повергает человека в глубочайшую депрессию. Это был фирменный холод Тьмы и Пространства, которые на потеху себе рождают во Вселенной человека и, не успев родить, сразу же начинают убивать его, выполняя неизвестно кем установленное Правило Обычая, чья инфернальная энергия безостановочно вращает Колесо Бытия.

Я поспешно затворил окно и тупо уставился на до тошноты знакомый пейзаж, вновь как ни в чём не бывало раскинувшийся за чисто вымытым стеклом.

За спиной тихо чмокнул фиксатор двери. Я обернулся и увидел уже вкатившегося в палату на коротеньких ножках-хожнях Лапца, в крайнем раздражении заламывающего руки, а также стоящую за ним женщину, по виду медсестру, должно быть, приведённую им обработать мои ссадины, ушибы и синяки.

– Никак, опять хочешь сделать ноги? – язвительно спросил Лапец, проходя в глубь комнаты. – Небось, уже и лестницу сплёл из простыней? – Он взглянул снизу вверх на рослую медсестру, ожидая реакции на грубоватую шутку. Так и не дождавшись рецензии на дешёвый юмор, сказал, помавая руками подобно огородному пугалу в ветренный день: – Знакомься, Лохмач: это Вомб Ютер. – Он приобнял женщину за плечи. – А это, Вомб, невоспитанный дурачок Ольгерт, – рука Лапца синусоидой заструилась в мою сторону. – В смысле, Лохмач.

– Так! – произнесла Вомб Ютер таким тоном, что Лапец съёжился, а мне захотелось подчиняться ей как родной матери.

Вомб была крупной женщиной средних по нашим понятиям лет, с миловидным лицом, с невероятно мощными, однако не портящими фигуру бёдрами, развитым высоким бюстом, вызывающим ассоциации с прибыльной молочной фермой, крепкими икрами и, судя по всему, ловкими и приученными к своему ремеслу руками, выставленными напоказ из коротких, доходящих едва до середины плеч рукавов традиционного белого халата. Шапочка отсутствовала, густые пышные волосы красиво обрамляли лицо, спокойное и уверенное. Лицо, я бы сказал, повидавшее всякое. Почему-то я посчитал, что так должна выглядеть акушерка.

Несколько секунд царило молчание, в течение которых мы с Вомб с интересом рассматривали друг друга, потом Лапец залопотал:

– Он буйный, Вомб. Постоянно думает о пистолете и о побеге. Я нейтрализую его не полностью. Добавит он нам хлопот, а?

– Тяжёлый случай, – вроде бы согласилась медсестра, продолжая изучать моё разукрашенное фингалами лицо. – Ну-ка, садись на кушетку!

Я отступил к топчану и уселся на белую простыню, а Лапец захватил в каждую из непомерных рук по табурету и угодливо подставил один их них под крутые ягодицы сестры, а на другой вскарабкался сам, смешно свесив не достающие до пола рахитичные ножки. Я испытывал некоторое смущение, поскольку навершие нестандартного пениса карлика продолжало высовываться из замызганных шортов, но сестра не обращала на такие пустяки никакого внимания. А меня эти двое вообще не стеснялись, ведя себя как с душевнобольным в психушке, то есть снисходительно и иронично, нарочито бестактно обмениваясь через мою голову компетентными мнениями об индивидуальных особенностях пациента, о его анамнезе и вариантах лечения, с небрежным видом сыпля налево и направо одним им понятными терминами и понимающе кивая друг другу.

– Стоит ли направлять его на утверждение диагноза? – вкрадчиво осведомился Лапец, почёсывая переносицу пропущенной под сиденьем стула рукой. – Всё уже ясно как день: точка грехопадения приходится на раннее детство. Вряд ли Определитель станет её изменять, подмахнёт приговор – и вся недолга! – Он бросил на меня полный ненависти взгляд. – Чего нам возиться с этим придурком, а? Ты только поточнее определи точку, и мы вышвырнем его назад. Опять же изоляцию он пробивает постоянно – не поступками, зато мыслями… – Лапец уныло вздохнул. – Рассказать вам про поступки? Про какие про поступки? Про поступки, про поступки, про поступочки его…

– Твоя хвалёная голова подавляет у пациента только один уровень – физический, – пояснила Вомб тоном, каким изрекают прописные истины. – Да и тот не полностью.

– А нельзя ли повежливее, матушка Вомб? – не вынес я столь пренебрежительного упоминания о себе, да ещё упоминания в унизительном третьем лице.