Страница 6 из 10
Если докса большого города представляет “бестемный” универсум, внутри которого город делает себя самоочевидным, то нет никаких веских причин, по которым этот “знакомый мир” должен восприниматься и рассматриваться не только как что-то само-собой-разумеющееся, но одновременно и как нечто варьирующееся в зависимости от позиции. Говорить так – значит настаивать, что речь идет о вариациях на тему, т. е. о чём-то, разделяемом всеми. Таков контекст, в который Пьер Бурдье помещает свои концептуальные понятия “социального пространства” и “габитуса”.
Если социальный мир, как правило, воспринимается как нечто очевидное и как то, что (если пользоваться гуссерлевскими понятиями) постигается сообразно доксической модальности, то это происходит потому, что диспозиции акторов, их габитус, т. е. ментальные структуры, посредством которых те постигают социальный мир, по сути, являют собой продукт интернализации структур социального мира (Bourdieu 1992: 143).
Взаимодействие позиции и диспозиции порождает те доксические определенности, социологическое ядро которых Бурдье вслед за Ирвингом Гоффманом сконденсировал в запоминающуюся формулу “sense of one’s place”. Именно это “бестемное”, иными словами содержательно недифференцированное, “чувство своего места”, равно как и “чувство чужого места” (Bourdieu 1992: 144), это встроенное в нас чувство собственной позиции и расположения других в социальном пространстве, и гарантирует нам несомненность повседневного мира. Чувство своего места – это результат компромисса, приспособления “диспозиций восприятия” к объективным структурам. А к числу “объективных” структур вполне можно отнести и физическое – или, точнее, “присвоенное” физическое – пространство.
Этот переход значим потому, что докса, будучи осмыслена в ее пространственно-теоретических измерениях, открывает интересные перспективы для анализа доксических связей с местом.
1. На уровне построения теорий представляется столь же убедительным, сколь и многообещающим установление связи между дифференциацией пространственных форм образования общества и дифференциацией доксы. “Чувство своего места” в модусе образования общества, характерном для большого города, с неизбежностью будет иным, нежели аналогичное чувство в деревне. Докса большого города является в такой же степени предпосылкой, в какой и результатом вновь и вновь без всяких сомнений осуществляемого упреждающего ориентирования и приспосабливания субъективных диспозиций к условиям неопределенности, порождаемым плотностью и гетерогенизацией.
2. Докса большого города являет собой как бы фоновую мелодию, которая звучит во всех постановках городской жизни. То, что верно для “города” как объекта социологического знания и что нужно сделать концептуально плодотворным для теории собственной имманентной логики городов, должно быть – в эмпирическом ракурсе – верно для каждого города-“индивида”. Каждый крупный город, гласит наш тезис, порождает свойственное именно ему “естественное отношение” к миру. Каждый крупный город имеет свой локальный фон, предписывает определенное знание о том, “каков мир” и “что как делается”.
3. Индивидуальной или “локально-специфической” эта доксическая связь с местом является в отношении к негороду или к другим городам. Привычные диспозиции, “sense of one’s place”, являются специфичными для места. То, что это “чувство места” подвергается раздражению, что ему бросают вызов, что “навязывается” что-то другое, заставляющее “приспосабливаться”, – совершенно будничный опыт, связанный с любой переменой места.
4. Докса большого города – конструкт, который связан с сетью отношений. Индивидуальный случай внутренне дифференцирован, причем специфичным для каждой позиции образом, но всё же вписывается в некое целое, поддающееся описанию. Как сказал Пьер Бурдье, “у каждого тот Париж (или тот город, где человек живет), который отвечает его экономическому, культурному и социальному капиталу” (Bourdieu 1991: 32). У каждого свой Париж, но у каждого есть Париж, или иначе: Париж всё же остается Парижем.
5. Доксические определенности тематизируются только тогда, когда для них возникает угроза. В момент, когда ему бросают вызов, безмолвный опыт мира остается само собой разумеющимся, но уже не безмолвным: докса трансформируется в ортодоксию. Возникают стили, нарративные структуры, когнитивные схемы, которые теперь утверждаются в качестве легитимных в противоположность какимто другим, нелегитимным, и для которых, следовательно, характерен специфический локальный способ выражения. Теперь наш тезис может быть расширен: каждый крупный город порождает не только особое, свойственное ему естественное отношение к миру, но и особые, свойственные ему и только ему ортодоксии.
6. “Плотность” и “докса” – это те концептуальные рамки, при помощи которых можно описывать индивидуальные гештальты городов и сделать специфические локальные различия между городами полезными для теории “собственной логики городов”. Под “собственной логикой” понимается специфический локальный модус уплотнения застроенной среды, материальных потоков, символических универсумов и институциональных порядков. Можно различить два уровня, на которых она существует. Рассматриваемая концепция на эмпирическом уровне нацелена на анализ исторической, “кумулятивной текстуры” того или иного города и многообразных гомологий, возникающих в этой локальной ткани. А на уровне интенции эпистемологической критики она нацелена на теоретическое приближение к тому, что получило название “урбанизации жизненного мира”.
4. Собственная логика городов
Наметим вкратце те преимущества, которыми может обладать концептуальное понятие о “городе” как о пространственной форме образования общества, чей отличительный характер заключается в специфической пространственно-структурной организации плотности и городской доксы.
Первое: интуитивные прозрения отцов-основателей социологии города – “у города имеется собственная жизнь, он – состояние ума, набор обычаев и традиций” и т. д. (Park 1967: 1) – могут получить теперь обоснование в виде теории пространства и эмпирически изучаться как констелляция эффектов уплотнения, доксических связей с местом и локальных ортодоксий.
Второе: в этой перспективе оказывается возможной такая “социология [конкретного] города”, которая направляет свое аналитическое внимание на специфическую форму образования общества и специфическую “провинцию смысла”, чья базовая логика основывается на уплотнении и гетерогенизации. Уплотнение и гетерогенизация, повышение интенсивности контактов и реакций (и, следовательно, производство “нового”) не только чувствительны к перемене масштаба: они включают в себя как материальную сторону, так и социально-символическое измерение. Впрочем, вопрос о том, можно ли будет выразить эти “взаимовлияния” посредством доксических понятий, которые социология выработала применительно к социальным феноменам (действие, смысл, коммуникация), остается открытым.
Третье: социология [конкретного] города делает возможной и необходимой эмпирическую исследовательскую программу, для которой “собственная логика городов” выступает в равной мере и объектом познания, и рамкой гипотез. Ведь концептуализация города как пространственно-структурной формы уплотнения обеспечивает теоретическую ориентацию для сравнения городов между собой, которое, в свою очередь, сулит новое знание о скрытых пока сторонах городских “собственных логик”. Для Роберта Парка и для Чикагской школы в целом фигура отдельной, самостоятельной, собственной жизни “города” – с отсылкой к “деревне” – была самоочевидна. Но вызывает глубокое неудовлетворение то, что эта школа, стоявшая у истоков традиции, а за ней и вся социология города по сей день не интересовалась темой пространственно-структурных форм “уплотнения” городов. Социология же конкретного города переносит внимание с “города” вообще на множество конкретных городов: вместо “у города имеется собственная жизнь” – “у каждого города имеется собственная жизнь”. Систематической референтной точкой этой исследовательской программы является потому вопрос о собственных логиках городов, которые рассматриваются компаративно, через интенсивность и модус пространственной организации уплотнения и гетерогенизации. “Города, – говорится в «Человеке без свойств»[9] – можно узнать по походке, как людей”. Надо лишь достаточно заинтересованно и терпеливо за ними наблюдать.
9
См. Музиль, Роберт (1994), Человек без свойств, Москва. – Прим. ред.