Открытие

— Случилось со мной подобное же, — начал старый капитан, садясь на раскладной стул, — когда спровадили меня на пенсию. Крутился всю жизнь, как в мальстреме, и вдруг — тихая гавань... Хожу по городу, глазею, покупаю газеты, ем, смотрю кино, выпиваю. Вроде живу. А почему же люди сторонятся меня, точно я неполноценный? Встретишь такого же, как ты, горемыку-пенсионера, улыбнешься ему, потреплешься о погоде и разойдешься, как в море корабли. Пить стал сильнее, чем в былые годы. Не то что разом, а за счет ритмичности. Вижу — грузнею, замедляюсь, коснею, руки дрожать стали, как от тропической лихорадки. Значит, ракушки облепили... Тоска навалилась свинцовая. Что делать? На флот уже не возьмут на мало-мальскую должность. В сторожа идти — душа не позволяет... Сижу однажды в ресторане, жую какой-то лангет и думаю невеселую свою думу. Подсаживается к моему столику девица. Заказала себе лимонаду, потягивает из фужерчика и посматривает на соседние столики, кто бы пригласил. На меня не глядит, точно я человек-невидимка. Эх, и обидно стало мне. Говорю ей: «Красавица, а вы мне нравитесь». Она в ответ: «Старичок, видишь вон тех парней... Так вот — не мельтеши у меня перед глазами, не засти мальчиков». Ух и злость взяла меня! Выпрямился я этак и говорю: «Думаешь, кровь во мне застыла, у капитана дальнего плаванья?» Она сощурила глаза, плутовка, и отвечает: «Пойдем, капитан, потанцуем. Только условие — пять танцев подряд! Не выдержишь — пойдешь к тем парням и представишь им меня в наилучшем виде...» Ну, кашалоты, показал я ей! Будто в шторм хороший со мной она попала. Я заказываю вальсы, вальсы... И точно молодею с каждым туром! А она, шалунья, уже сама ко мне липнет. На тех парней ноль внимания...

— Какие женщины, отец! — перебил его Рытвин загробным голосом. — При такой производственной пробуксовке не хватает еще легкомыслия! За пол-лета никаких результатов, ни крупицы киновари, какие могут быть разговоры о женщинах!

Все опустили глаза, словно безрезультатность работ Горбушинской партии зависела именно от него. И в свете такой невезучести болезнь Рытвина показалась совсем неизлечимой.

Все видели, как начальник был оживлен при отъезде в тайгу, как объяснял полевикам вплоть до маршрутного рабочего про скрытые богатства ленского края, намекал на особую перспективность их Горбушинского листа, на котором обязательно должны были «выскочить» проявления киновари. А теперь Рытвин сник, и странная болезнь приковала его к раскладушке. Хорошо бы геологи и геофизики что-нибудь открыли в ближайшее время и поставили бы начальника на ноги. Но удача такая зыбкая вещь... Может, все-таки простым человеческим способом можно оживить начальство? Про женщин стал хорошо говорить Талаталов. Но этим Рытвина не проймешь. Не то что какой аскет начальник, нет! Даже любит женский уход за собой, особенно во время болезни. Нравится ему, когда таборщица Милка приносит в палатку немудреный полевой обед. Рытвин улыбается тогда ей, жмет руку и заводит разговор о молодом житье-бытье. Но это доверительность по-производственному, без заигрывания. Сам расскажет какой-нибудь назидательный случай из жизни своей жены, замотанной директорши универмага, и ребятенка троечника. По его словам, отключается он здесь, на производстве, жертвенно от семейных забот. Некоторым нравится отдыхать среди смолистых сосен, ласковых речек и красноцветных ленских берегов. Для них уютнее нет палаточного городка с банькой на берегу и рубленым складом чуть на отшибе. Прямо курорт. А для Рытвина это прежде всего производство — за него он в ответе перед высшим начальством. «Хотелось бы, чтоб поинтенсивней народ работал на главную задачу, — вздыхал Рытвин. — А то ведь начальник не стальной, сначала душа изноется, потом наваливается мой персональный недуг, Милаша».

Милка, как может, успокаивает начальника, приносит ему щи понаваристей, котлетку порумяней и чай покрепче. «Путь к сердцу начальства, — как частенько выражается Талаталов, — тоже через желудок!»

Сейчас ему пришлось напрячь все капитанские морщины, чтобы сделать новый заход на начальничью болезнь, мысленно перебрав известные ему средства человеческого арсенала.

— Тогда вот что, — изрек старый морской волк, самозабвенно стукнул себя по груди, обтянутой поношенным кителем, и сияющие пуговицы звякнули. — Я из спирта такой ликер могу приготовить, что от твоей хвори, Борис, и духу не останется. Отметить середину лета сам бог велел! Как переход через экватор! Вот чем снимаем мы на флотах всякую дурноту!

— Пьянка! — Рытвин скрестил на груди руки с вислыми мышцами. — Пьянка в разгар полевого сезона?! Вы меня доконать хотите?!

— Под хорошее блюдо! Товарищеский сход для дела! Праздник для общей встряски! Выяснение ошибок! Претензий друг к другу! Снятие ракушек! Обсуждение дальнейшего плаванья!..

— Под хорошее блюдо? — задумался Рытвин.

— Едали когда-нибудь чахохбили?

Рытвин сел. Раскладушка веселее заскрипела под ним. По горлу начальника прокатился клубок.

— Какие ингредиенты, Виктор Петрович, необходимы для этого вашего блюда?

— Грузинское блюдо это, Борис Эдмундович, в основе его курица... Нужна курица. Я сварю тебе такое блюдо, что ты будешь плясать вокруг котла, как дикарь с Соломоновых островов.

— Сеня! — Начальник болезненно изогнул бровь. — Это ведь идея. Общая встряска!

— Есть! — Завхоз отдал честь и бросился к берегу Горбушихи. И пока Талаталов объяснял, как украсит общий стол под большим тентом, взревел мотор.

— Ключи, служака! — закричал повар и побежал на берег. — Ключи-и-и!

Но лодка с дюралевым корпусом неслась уже по плесу, касаясь воды лишь кормой.

— Да он вернется к вечеру, — крикнул Талаталову начальник. — Долго ли до деревни слетать и обратно такому орлу? Все бы работали так четко!

— У меня крупы на одну засыпку! — простонал старик, опустился на белый горячий валун и забормотал: — Чем людей кормить в случае чего?!

Сеня к вечеру не вернулся. И на следующий день не возвратился... На четвертый день партия уже не работала по причине выходного и голода. Все разлеглись на берегу и поглядывали на плесо, пока солнечные змеи не начинали зыбиться в глазах. Тогда переводили взгляды на склад, где под большим, смазанным сливочным маслом замком скрывались банки с атлантическими сардинами, тушенкой, томатным соусом.

— Не до чахохбили теперь, — громко изрекал Вася, — кашки б из шрапнели!

— Баклажановой икры бы...

— Любой бы концервы...

Голоса геологов и рабочих доносились в палатку-десятиместку, и лицо Рытвина подергивалось, будто от укуса слепня. Талаталов, который пришел к постели больного начальника за советом, заботливо наклонился к лицу страдальца.

— Не переживай, Борис, — посоветовал Талаталов. — Голод, он полезен, как пишут теперь ученые... По себе знаю... Как попощусь, молодым себя чувствую.

— Мне этот голод поперек горла, — застонал Рытвин под согласный поскрип раскладушки. — Сам я все перенесу... Но план-то горит! Какой может быть выходной в ясный день?! О-о-ох!

— Вызывай срочный вертолет с продуктами, — предложил Талаталов.

— Вы меня совсем хотите в гроб уложить! — слабо вскинулся Рытвин. — Может, завхоз просто пьянствует в деревне, а я сам на ЧП напрошусь! Потом на все управление слава!.. О-о-ой!

Стон Рытвина непочтительно оборвали таборные собаки хоровым лаем. В прорез палаточного входа было видно, как собаки пестрой стайкой кинулись к опушке, точно зачуяли зверя.

Но из чащобы выдрались люди в рваной спецовке, с топорами в руках. Они еле волочили ноги.

— Какой-то отрядишко, как видно, заплутался! — определил Талаталов и выскочил навстречу оборванным людям. — Похоже, натуральное кораблекрушение!

Зачуяв неладное, с берега тоже заспешили к странным оборвышам. Окружили пришельцев, обменялись приветствиями и через минуту знали, что стряслось с парнями из соседнего геологического отряда. Сплавляясь по Горбушихе на плоту, наскочили на порог и утопили продукты, провиант, приборы.

— Неделю рубимся от самого порога, — объяснил, как видно, старший с исхудалым лицом под козырьком форменной фуражки с молоточками. — Без крошки хлеба...