Открытие

Но просить у ребят, которые жили сами на хлебе и чае «Белые ночи», мог только последний дубина. И Женя решил, что упадет, но не попросит. И он не поднялся, как все, на захлебистую трель звонка. Темные пузырьки роились перед глазами. Женя лениво следил, как лопаются эти пузырьки, а новые всплывают на их место. И удивлялся еще, как обостряется обоняние у голодного человека. Буфет был в конце коридора, а запах горячих пончиков с ливером доносило в актовый зал. Может быть, этот запах опошлял старинную обстановку зала бывшего дворянского собрания, но Женю он оживил и заставил встряхнуться. И в это время коридорный сквозняк донес прямо-таки жаркий дух теста, пропитанного маслом.

Женя повернул нос на эту приманку и увидел Игоря. Редкий Знак нес что-то обжигающее руки в промасленной бумаге и бутылку «Крем-соды».

«Хватай! — приказал он Жене, опуская на стол ношу. — Заправляться будем».

В бумаге оказалось три пончика, благоухающих и сочных.

«Да я обедал!» — пробовал отбиться Женя, глотая слюну.

«Брось темнить! — хмыкнул Игорь. — Посмотри на себя, в какую мумию превратился!»

«У тебя же последняя трешка!» — простонал Женя.

«Проживем», — отмахнулся Игорь и сунул пончик в руку Жене. Сам отпил из горлышка крем-соды, потом дал Жене запить огнистую начинку. А проглотив свой пончик, третий разломил поровну. На двоих голодных парней этот пай был как быку горошина. Но странное дело: стеклянные бусины перестали скакать перед глазами, на душе потеплело, и оба начали болтать какую-то веселую чепуху. Тогда Женя открыл, что такое кусок, разделенный с другом!

Женя скрипнул зубами от бессилия и тут столкнулся с прохожим.

— Извините, пожалуйста, — отступил он под забор.

— Не за что, — отозвался знакомый гортанный голос. — Куда ты так спешишь, Женя?

Женя разодрал заледенелые ресницы и увидел перед собой Любу Лукину. Она была в своей новой ондатровой шубе, а под рысьим мехом шапки сияли отчаянные глаза.

— Я-то домой тороплюсь, — объяснил Женя и покосился на чемодан в Любиной руке, — дров — ни полена, колоть нужно...

— Мне бы твои заботы, — Люба качнула чемоданчиком, и на его уголках празднично засиял свет.

— А куда ты вырядилась на ночь глядя?

— Пошла по своему маршруту...

— Что-то не пойму...

— А помнишь, вчера я говорила на крыльце...

— Ну, и?..

— Пошла к Ксении Николаевне!

— Это как же ты?..

— Нашелся человек, который меня надоумил...

— Кто?

— Друг твой Гарий Иосифович...

Женя ощутил, как струйка пота катится из-под шапки на висок, леденея на ходу.

— Значит, он посоветовал поговорить тебе с ней насчет дела?

— Нет, остаться!

— Остаться?!

— Конечно...

Люба засмеялась, выталкивая ртом мелкие клубочки.

— А если, — дохнул Женя, как паровоз, — если что случится с отцом?

— Ты-то чего боишься? — удивилась Люба.

— Я боюсь и за Игоря, — объяснил Женя, — может все так повернуться, что дело пересмотрят и дадут вышку!

Глаза Любы на миг заволокло метельной пеленой, но тут же вызвездило вновь, как небо после бурана.

— Знаешь что, Жень, — сказала она, — иди-ка дрова колоть...

Она махнула чемоданчиком и помчалась, как на свидание с освобожденным Игорем.

А Женя показался самому себе мельче и бессильнее. «Нет, я не могу тащить кого-то в ущерб кому-то, — рассуждал он, слизывая иней со щетины над верхней губой. — Я только и могу подставить собственную шею! А кому она нужна в этом случае?»

Женя нырнул в кромешную тьму под стенами управления, и здесь закутанная фигура выросла на его пути. Из щелки в пуховом платке торчал знакомый нос с вмятинкой на конце, а брови вздымались над переносицей, и глаза поблескивали, будто вода в зарослях ивняка.

— Тетя Феня!

— Я, Женечка, я!

— Кого дожидаетесь на таком морозе?

— Тебя, Женечка, поджидаю.

— Меня?

— Тебя, сердечный!

Женя заглянул в самые глаза страдалицы — не тронулась ли она теперь на самом деле? Но Феня спокойно объяснила:

— Домой к тебе ходила с маетой своей...

— Ну, пойдемте тогда опять, что же на морозе стоять.

— Нет, Женечка, лучше здесь говорить с глазу на глаз.

— А в чем дело, тетя Феня?

— После вчерашнего прихода вашего заснуть не могла я... Все думаю: грех или нет, что затаила я про Матвея Андреевича?

— Затаили?!

— Так, Женечка, так... Он это сам появился передо мной с Петром Васильевичем, когда план мой отнес уже Ваня Дмитрию Гурычу. Чуял, видно, Матвей, жила ускользает из рук евонных... Тут он мне и пригрозил: «Отдашь кому другому план, все одно расквитаемся!..» Вот и хотел, видно, бить меня до конца Петр Васильевич в последний вечер, да Игорек и приди ненароком... Что же делать теперь мне, Женечка: дале молчать или суду предъявить такой факт?

Женя покосился по сторонам, нагнул голову к Фениному платку и сказал:

— Но Игорь-то до убийства об этом не знал!

— Выходит, зря я ждала тебя, Женечка, Игорю не поможешь этим?

— Игорю, видно, нет, — ответил Женя, сталкивая, по обыкновению, кулаки, — а вот Матвею Андреевичу не удастся больше отвертеться! Найдется и на него суд: общественный, товарищеский, партийный!

— За грехи пусть его!..

Она сложила крестом руки в вязаных варежках и побрела вниз, бормоча не то молитву, не то жалобу своему богу. И Жене вдруг явственно представилась его мать, которая за многие сотни километров отсюда по-своему молится за старшего своего, Женьку, чтобы все у него было в жизни хорошо, лучше, чем у них с отцом.

«Помолилась бы она, чтобы мне пришло озаренье, — подумал Женя, — и сила моя собралась ко мне, добрая сила, что никого не угнетает, а только спасает!»

Он глубоко затянулся и ощутил запах дровяного дыма, ползущего по склону Горбача вверх.

В день суда

В камералке было шумно. Долгожданный приказ белел на доске объявлений. Черным по белому было написано: «Форсировать проект на производство геологоразведочных работ по выявлению запасов рудного золота на Шаманском месторождении!» Но проектировщики об этом приказе как будто забыли. Разговоры шли о суде над Игорем Бандуреевым и о поступке Любы Лукиной, которая накануне суда ушла из дому к матери Игоря.

— Надо же, какая смелая...

— Надоест ждать — назад притащится...

— Понимал бы ты в женском сердце, Тетеря!

— Держу пари на бутылку шампанского!

— Давай на ящик?

— Чем будешь расплачиваться, куколка?

— Обо мне ты не беспокойся, Тетеря!

— Нет, я реалист — бутылка с тебя, и точка...

Заключить пари техники не успели — в красном углу затрещал арифмометр. Борис Петрович, назначенный в приказе главным по проектированию, нашел способ заявить о себе. Он принес на свой стол старинный арифмометр и завертел ручку устройства с такой силой, словно давал в воздух предупредительную очередь из пулемета.

Техники пригнулись к картам. Но работа не двигалась с места. Все поглядывали на геологов: как они настроены насчет суда?

Однокашники Игоря приоделись сегодня по-праздничному. Но и словом не перебросились друг с другом. Все думали о своем.

Борис Петрович размышлял, как заставить крутиться машину проекта? Надо было подтолкнуть геологов, чтобы они дали задание техникам, а потом и сами сели за геологическое обоснование проекта. Но пока здесь арифмометр не помогал. Виной всему был сегодняшний суд. Пока он не закончится, камералка будет работать вхолостую, это Борис Петрович понимал. Потом-то они наверстают все равно упущенное, но если об этом промедлении узнает Куликов — быть беде! Сейчас у него такое настроение, что судят вроде как их самих. А следовательно, надо крепить дисциплину и порядок. Трудом доказывать случайность Игорева преступления. А уж управление само позаботится о защите Игоря Бандуреева. И Куликов может даже прибегнуть к форме большого обращения с подписями. А пока надо работать — каждый должен оставаться на своем посту!