Водораздел

— Вот пустосмешки, — сказала Хилья.

На столе Хуоти увидел учебник арифметики, «Азбуку коммунизма» и «Песню об огненно-красном цветке». Этот роман Линнанкоски Хилья и обещала дать почитать. На столе лежал еще альбом в черном переплете. Хуоти перелистал его и прочитал несколько написанных разными почерками стихов.

— Напиши и ты что-нибудь на память, — предложила Хилья.

Хуоти не знал никаких стихов.

— Тогда я напишу тебе, давай тетрадь, — сказала Хилья.

У Хуоти была толстая тетрадь в клеенчатой обложке. Ему подарил ее тот самый парень, который был приговорен к расстрелу. Бумага в тетради была белая, гладкая, и Хуоти не решался сам писать в ней: он боялся, что не сумеет написать таким красивым почерком, каким следует писать на такой бумаге, а больше всего он боялся поставить кляксу. Так и хранилась у него тетрадь неначатой. Хилья начала писать:

Она хотела написать и второе четверостишье, но в дверь постучали, и в комнату вошел мужчина в военной форме. Хилья вся вспыхнула. Хуоти тоже растерялся. Харьюла! Хуоти даже в голову не могло прийти, что вдруг войдет Харьюла и застанет его наедине с Хильей.

— А ты помнишь его? — спросила Хилья у Харьюлы.

— Конечно, помню, — сказал Харьюла и обратился к Хуоти: — Можешь послать поклон своим родным. Я еду в ваши края.

— Уезжаешь? — встревожилась Хилья.

— Посылают таможенником на границу, — объяснил Харьюла.

Хуоти еще в Пирттиярви заметил, что Хилью и Харьюлу связывает какая-то близость. Не случайно Хилья сейчас так забеспокоилась. Харьюла, правда, сделал вид, что ничего не заметил, но Хуоти почувствовал себя лишним. Ни Харьюла, ни Хилья не стали его упрашивать остаться.

Наконец из-за туч выглянуло солнышко. Зима начала отступать. Солнце с каждым днем пригревало все сильнее и вскоре можно было уже выходить в город и без пальто.

Хуоти отправился в город. Когда он дошел до моста через Неглинку, со стороны города донеслась громкая песня. Навстречу шла колонна вооруженных людей.

Колонна направлялась к вокзалу.

Вот она уже скрылась из виду, а песня все еще звучала в ушах Хуоти.

Вернувшись из города, Хуоти открыл свою толстую тетрадь в клеенчатой обложке, в которой он теперь записывал то, что ему запоминалось на лекциях, а также свои раздумья, впечатления. Описав встречу с колонной, отправлявшейся на фронт, он попытался передать чувство, которое вызвала в нем та суровая, мужественная песня. «Я почувствовал в своей душе призыв отдать все во имя людей», — написал он.

Он так увлекся, что не услышал, как кто-то вошел и окликнул его по имени. Оглянувшись, Хуоти испугался.

— Не бойся, я уже поправился, — успокоил его Хёкка-Хуотари.

Оказалось, Хёкку-Хуотари выписали из больницы, и он, узнав, что Хуоти в городе, решил навестить его.

А Хуоти все было как-то не по себе. Перед глазами стояла картина, виденная им летом: Хёкка-Хуотари стоит на изгороди и зовет с кладбища свою мать. Не верилось, что Хёкка-Хуотари поправился, и Хуоти все еще смотрел на него с подозрением.

Он проводил Хёкку-Хуотари до станции.

— Ну, что передать матери и отцу?

— Передай им, что я здоров и велел кланяться, — сказал Хуоти.

После встречи с Хёккой-Хуотари родная деревня все чаще вспоминалась Хуоти. Он все сильнее тосковал по ней. Скоро там вскроются ручьи, потом растает озеро и будут ставить сети. Но пока и здесь, на юге, все еще лежал толстый снег и Онежское озеро было сковано льдом.

Среди курсантов прошел слух, что их выпустят досрочно. Слух вскоре подтвердился. Надо было открывать школы и показать карельскому народу на деле, что предоставленная ему Советской властью автономия — это не только красивое обещание, как утверждали финляндские газеты и бежавшие за границу основатели Ухтинской «республики», а действительность. Кроме того, приближалась пора весенней распутицы, когда до многих деревень невозможно добраться. Поэтому и решили сократить время обучения учителей.

Вскоре наиболее способные курсанты получили выпускные удостоверения и направления на работу. Они разъезжались по разным деревням Карелии. И вот — выпускной вечер, прощание с оставшимися товарищами, пожелания счастливого пути… Закинув за спину вещевой мешок или кошель, в котором было два кирпичика хлеба и тяжелый пакет отпечатанных на серой шероховатой бумаге «Азбук» и«Арифметик» Микко Химми, они отправились на станцию.

Красные учителя уезжали в международном вагоне, просто роскошном по сравнению с тем, в котором Хуоти приехал в Петрозаводск. Здесь были и мягкие диваны и занавески на окнах. Отодвинув занавески, Хуоти сел у окна. Чем дальше отъезжали от Петрозаводска, тем больше было в лесу и на болотах снега, хотя и было заметно, что он вовсю тает. За Медвежьей Горой возле большого болота вагон вдруг начало трясти и поезд остановился так неожиданно, что Хуоти ударился спиной о стенку. Кто-то высказал предположение, что паровоз сошел с рельсов. Поезд долго не отправляли. Решили сходить посмотреть, что случилось. Оказалось, что паровоз действительно сошел с пути и стянул за собой с рельсов первый вагон.

— Могло быть и хуже, — переговаривались между собой встревоженные пассажиры.

Мурманская железная дорога была в эксплуатации всего несколько лет и при таянии снегов каждый год размывало насыпь. Так распутица напомнила о себе даже в поезде. В Кемь прибыли с опозданием на целые сутки.

Хуоти со своими спутниками пешком дошел по раскисшей дороге от Кеми до Подужемья. В Подужемье председатель сельского Совета велел снарядить для них лошадь и довезти до следующей деревни. Но мужики заупрямились. «Дороги-то сейчас какие… Лошадей жалко, — сказали они. — Да и навоз еще не вывезен на поля».

Подужемцам в течение зимы пришлось возить немало всяких командированных. Порой приходилось бросать все дела и отправляться в путь. Они уже устали от всего этого.

Вряд ли кто-нибудь согласился бы везти учителей, если бы не три чекиста, которые тоже ехали на границу. У чекистов были такие документы, что они подействовали даже на несговорчивых подужемцев. Вместе с чекистами уехали спутники Хуоти. А Хуоти уехать не удалось.

— Лошадь и так едва тянет, — буркнул возница, который должен был везти Хуоти, и, не пустив его в сани, дернул за вожжи.

Хуоти в горьких раздумьях смотрел, как лошадь выехала на лед реки и лениво потащила сани в сторону Паанаярви.

Только на следующий день один из подужемских мужиков, ехавший в лес за сеном, взял Хуоти с собой и довез до Войярви. В Войярви мужики оказались еще более упрямыми, чем в Подужемье. Конечно, и дороги за это время раскисли еще больше, но дело было, судя по всему, не только в этом.

— Учитель? — засомневался один из крестьян, когда Хуоти сказал, кто он и куда едет. — А сам от горшка два вершка.

— Но он уж не такой и маленький: если на цыпочки встанет — может и ячмень жать, — засмеялся другой.

— Тот не мужик, кто свистеть не умеет, — добавил третий и спросил: — А ты свистеть умеешь?

— Да полно вам, — раздался сердитый голос с печи.

Кусая от обиды губы, Хуоти вытащил из кармана направление на работу и показал его.

— Да, он действительно учитель, — подтвердил один из крестьян, сумевший прочитать направление. Но и оно не помогло. Ручьи в лесу разлились, болота были залиты водой, и никому не хотелось выезжать в распутицу. Все утро мужики спорили, чей черед ехать. Только к вечеру один из спорщиков запряг лошадь и подъехал к избе председателя сельсовета.