Водораздел

— Продолжайте, продолжайте, — сказал один из них по-русски.

— …и мы не вмешиваемся в дела русских, — продолжал оратор. — Русские призна́ют наш нейтралитет. Ежели мы будем нейтральны, то нам не нужна и армия.: Ведь на нас никто не нападет, если мы будем нейтральными.

Но оратора никто уже не слушал: все смотрели с любопытством на красноармейцев.

— Да они вовсе не китайцы, — зашептал кто-то. — Они же люди как люди…

— Товарищи! — сказал один из красноармейцев, поднявшись на трибуну. — Вы, наверно, еще не знаете, что Красная Армия уже в Кеми. Белогвардейцам и всяким им подобным крышка. Я не умею говорить по-вашему. Вы хоть понимаете меня?

— Понимаем, понимаем, — закричали из зала. Всем понравилось, что красноармеец говорил по-карельски, хоть и не на их диалекте, но все же понятно.

— …Белофинны пугали вас, что идут, мол, китайцы. Так ведь? А пришли…

— Белофинны уже удрали за границу, — бросил кто-то реплику.

— …Теперь в России власть рабоче-крестьянская. И мы пришли, чтобы освободить вас от буржуазной эксплуатации. Вот какие дела… — говорил красноармеец.

Когда красные ушли, зал зашумел, загудел. Что им теперь делать? Об этом горячо спорили. Пулька-Поавила тоже взял слово. Он хотел высказать мысль, которую вынашивал дома — что судьба такого маленького народа, как они, карелы, зависит от того, что делается в большом мире, но ему не дали договорить. Большинство считало: поскольку они, карелы, не вмешиваются в дела русских, то пусть и русские не вмешиваются в их дела, пусть уходят по-хорошему, а то Финляндия не даст хлеба. Это решение и было доведено до сведения красных разведчиков.

Тогда Поавила махнул рукой на все собрание — «уж коли высказаться не дают, так чего тут…» — и на следующее утро больше не пошел в архиерейский дом на заседание. Он встал на лыжи и направился домой.

Стояла оттепель. Снег прилипал к лыжам. «Весна вроде начинается, — размышлял Поавила, изредка отталкиваясь палками. — Вот таковы дела… А ведь и раньше наш брат карел в голодные годы на Мурманке пропитание добывал. Впрочем, кое-кто, конечно, кормился коробейничеством в Финляндии. Гляди-ка, уже до Ухты телефон провели…»

До Вуоккиниеми оставалось несколько верст, когда Поавила увидел вдали целую вереницу легких саней, ехавших ему навстречу. Лошади бежали рысью, и Поавила решил, что это возвращаются мужики, отвозившие из Ухты к границе иностранных «наблюдателей», «министров» Временного комитета и часть депутатов окружного собрания. Но в санях сидели не только мужики-возчики, но и те, кого они должны были переправить на финскую сторону. Так, значит, они не удрали за границу…

Оказалось, беглецы из Ухты остановились в Вуоккиниеми и продолжали заседать там. На этих заседаниях они от имени карельского народа приняли решение об отделении Карелии от России и присоединении ее к Финляндии и сформировали так называемое правительство Беломорской Карелии. И теперь они возвращались в Ухту, чтобы добиться утверждения этих решений на продолжавшемся там окружном собрании. Так что в санях теперь сидел не какой-то Временный комитет, а настоящее правительство; в санях ехали и финские хозяева, содержавшие это правительство, и их единомышленники-карелы.

— Ушли красные из Ухты? — крикнули из передних саней Поавиле. Конечно, они и так знали, что красные ушли — они все время поддерживали связь по телефону со своими людьми, оставшимися в Ухте.

Зато Пулька-Поавила не знал. Когда он уходил из Ухты, красные оставались там. Неужели ушли обратно в Кемь? Может, испугались распутицы, побоялись, что их так мало и что на них могут напасть… Или, может, они только за тем и приходили, чтобы узнать, как тут обстоят дела? Да уж, наверное, ушли, раз эти возвращаются…

У Пульки-Поавилы снова было такое ощущение, словно за его спиной затевали что-то непонятное. Он остановился и оглянулся. Лошади были уже далеко.

«Обратно идут, вот окаянные…»

VI

Зимник, накатанный через реку ниже порога Ужмы, изо дня в день становился все темнее и по мере того, как снег около него таял и оседал, поднимался все выше. Вешки, установленные вдоль дороги, уже свалились.

Харьюла стоял в раздумье на берегу. Не знающий покоя ни летом, ни зимой порог шумел точно так же, как и два года назад, когда они с Доновым стояли у этого же лодочного причала и, пробуя каблуком прочность льда, так же разглядывали дорогу, начинавшуюся на другой стороне заводи. Тогда он был настроен так воинственно, что готов был гнать белофиннов до самой границы и даже перейти ее. Но в тот раз ничего не вышло. Теперь тоже начиналась распутица, но надо было выступать в поход. Побережье Белого моря и весь север вплоть до Мурманска были освобождены от интервентов и белогвардейцев. Осталось освободить только Ухту и ее округу.

На берег с двумя ведрами легкой походкой прошла Степанида и зачерпнула воды из проруби.

— Давай я помогу, — предложил Харьюла.

— Да я сама, — сказала Степанида и взялась за дужки. — Отстань, ну отстань! Всю воду расплещешь. Ты что, сумасшедший?

Но сопротивлялась она больше для виду.

— А что твоя муччой скажет, если увидит? — спросила Степанида, лукаво взглянув на Харьюлу, отобравшего у нее ведра с водой.

— Муччой, — повторил Харьюла, улыбнувшись.

Ему понравилось это карельское слово. Нравилась ему и девушка, которую Степанида назвала его женой. Степанида говорила о Хилье, которая тоже была в Подужемье. Видимо, наметанным женским глазом Степанида заметила, что Харьюлу и Хилью связывает нечто большее, чем просто фронтовая дружба. Но Харьюлу влекло и к Степаниде. Поэтому он со своим взводом и остановился в ее избе.

— Поглядите, Яллу-то, — прошептал один из красноармейцев, увидев, как Харьюла поднимается вверх по косогору, помогая Степаниде нести ведра.

В Подужемье никогда не было так много военных, как теперь. Они стояли почти в каждой избе.

— Нет ли у хозяюшки ниток и иголки? — спросил у Степаниды молодой красноармеец-карел, как только они с Харьюлой вошли в избу.

Накануне состоялось партийное собрание полка, затем провели собрания во всех ротах. Речь шла о починке одежды. На собраниях было зачитано полученное из политотдела дивизии обращение Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, в котором говорилось:

«Товарищи красноармейцы! Не забывайте, какого труда стоило для вас добыть одежду и обувь. Не забывайте, что вы имеете одежду и обувь, которой нет у рабочих и у крестьян, потому что они уступили ее вам. Берегите свою одежду и обувь. Если вы будете время от времени чистить шинель и гимнастерку, чинить их, если вы будете регулярно чистить сапоги, они прослужат вам в два раза дольше. Этим вы окажете большую услугу республике».

За последнее время красноармейцы действительно порядком обносились. Сейчас многие сидели кто с сапогом, зажатым между колен, кто с рубашкой, кто с брюками в руках.

— Дай-ка сюда портки, — сказала Степанида молодому красноармейцу. Съежившись на скамье, парень остался сидеть в кальсонах. Он и так смущался, а тут еще ребята стали подначивать. Степанида, не обращая внимания на зубоскальство красноармейцев, латала его брюки.

— А вот и твоя муччой идет, — сказала она Харьюле нарочито громко.

Харьюла взглянул в окошко. Мимо избы шла Хилья с санитарной сумкой через плечо. Но к ним не зашла.

Залатав брюки молодого красноармейца, Степанида поставила самовар. Вскоре пришел и Кюллес-Матти.

— Они опять бражку лакают, — сообщил он, снимая со спины рюкзак. Матти отвечал за питание во взводе и ходил за продовольствием для ребят.

— То-то сахар опять такой сырой, — рассуждали красноармейцы, получив каждый свой паек.

— За стол, мужики!

Но Харьюла не сел пить чай. Он решил сходить к интенданту полка. Об этом интенданте говорили всякое. Интендант у них был новый, в полку появился недавно, и мало кто его знал. Поговаривали даже, что этот интендант ведет такие речи, что руководители, мол, предали революцию и тому подобное. Харьюла решил выяснить, чем же он все-таки занимается.