Страница 8 из 60
Вовка прилег на свое место, а я сидел и думал.
«Может, и правда Галке записку оставить. А как ее оставишь? Вдруг кто-то перехватит: ей неудобно и мне нехорошо. Завтра она узнает: „Мы ушли на фронт!“ Может, заплачет. Может, наоборот, патриотическую речь произнесет? Подглядеть бы за ней! Любит она меня или не любит? Не любит», — решил я, потому что в ушах у меня зазвучали ее насмешливые слова: «Дон-Кихот ты краснопресненский».
Я лег рядом с Вовкой и стал смотреть на серое оконце вагона. Я молил бога, чтобы поскорее наступила темнота. Как только я начинал думать, что скоро, очень скоро стемнеет, и я выйду из вагона, и поезд уйдет, и начнется неведомая, новая жизнь, сердце мое замирало от счастья.
Прошло еще часа два. В окошке наконец-то погас дневной свет. Женька зажег лампу. Теперь окошко казалось завешенным куском черного бархата. Ребята стали укладываться. Стихла жизнь в вагоне. Из углов послышался храп. Только мы с Вовкой лежали с открытыми глазами, только мы с Вовкой чутко слушали каждый удар колес и ждали, когда же паровоз сбросит скорость и даст сигнал перед станцией. Мой «сидор» был увязан. Я нащупывал рукой записку.
Ох, время! Какое оно длинное, когда чего-то ждешь. Оно просто бесконечное! Но вот поезд сбавляет скорость. Я поднялся со своего места, погасил керосиновую лампу и прикрепил к ней записку. Ребята проснутся утром — сразу увидят.
— Подай мешки, — тихо сказал я Вовке.
Приближалась «наша» станция. Хоть мы и не знали, как она называется, но она была наша. И хорошо, что ребята только улеглись. Не встанут они, не побегут за углем и кипятком.
Вовка молча стоит у двери. В полутьме я не вижу его глаз. Может, ему страшно уходить из этого теплого вагона в неизвестную тьму ночи. Может, он хочет залезть обратно на свое место, положить под голову мешок и спать…
Мы налегли на дверь и приоткрыли ее, чтобы можно было вылезти.
Прощайте, ребята! Как говорят, не поминайте лихом! Мы фашистов пойдем бить…
Звякнули железные сцепы вагонов. Я прыгнул на землю, Вовка бросил мешки. Мы быстро подлезли под вагон, перебрались на другую сторону эшелона и побежали. Холод ноябрьской ночи лез под пальто. Пробежав метров двести, мы свернули к пожарному сараю и затаились у ящика с песком.
— Сейчас нас будут искать, — сказал я.
— Никто и не заметил, что мы ушли, — ответил Вовка. — Записку увидят утром. Конечно, если поезд будет стоять полночи — дело хуже.
Мы прижались спиной к спине и так сидели, стараясь не поддаваться холоду и страху перед неизвестностью. Мы сидели долго, потеряв счет времени. И наконец услышали знакомый гудок и стук колес удаляющегося поезда.
Стук растворился в темноте. Ничто уже больше не связывало нас с прежней жизнью.
При свете лампочки, раскачивающейся на ветру, был виден вход в небольшое здание вокзала. Над дверью старинный медный колокол. В зале ожидания несколько лавок. На стене никому не нужное расписание поездов, аккуратно вделанное в рамку под стекло.
Только мы сели на лавочку, как следом за нами в зал вошел бородатый старик в полушубке, с палкой в руке. На голове у него старый треух, на ногах валенки с галошами.
— Вы чего тут? — спросил старик.
— Поезда ждем.
— Откуда же вы такие, воробушки?
— Из Москвы.
— Это, стало быть, от московского эшелона отстали?
— Точно.
— Горемыки! Как же это вас угораздило?
— Отстали, — повторил я, и мне даже понравилось, что так просто можно все объяснить.
— Ну, а Москва-то наша аль немецкая? — спросил старик.
— Конечно, наша. Видели ее немцы во сне.
— Это хорошо. Это хорошо. А далеко ли вы едете?
— В Новосибирск!
— Тут, считай, верст двести, — сказал старик. — Пути-то тут свободные, поезда ходко идут. Можно за ночь доехать. Только на нашей станции редко останавливаются поезда. Вот беда!
Вовка вопросительно посмотрел на меня.
— Эх, война, война… — сказал старик и присел на лавку. — Только жить начали, на тебе: у ворот мочало — начинай сначала. Не дают русскому человеку спокойно поспать. То первая война, потом гражданка. И вот опять излом истории. Чужая сила прет.
Дед оперся на палку.
— Вы, может, примерно скажете, когда пойдет поезд? — спросил Вовка.
— Он, можа, сейчас пойдет, да не остановится. — Старик поглядел на нас сострадательно. — Вот что я вам скажу, воробушки. Тут недалече, версты две от станции, гора есть. На этой самой горе все поезда тихо едут. Когда молодой был, деньжат-то не хватало на билет, так я там, на горке, подожду поезд и прицеплюсь. И вам другого хода нет!..
— Спасибо, дедушка, — обрадовался я и вскочил с лавки.
— Ежели чего не так, — сказал дед, — то назад вер-тайте. Я тут до утра сторожить буду.
…Мы шагали с Вовкой по шпалам на восток. Темнота так плотно окутывала нас, что мы не видели друг друга.
— Ты на ходу в трамвай прыгал? — спросил я Вовку.
— Нет.
— В одном дворе жили, а я и не знал, — огорченно произнес я. — В товарный прыгать не испугаешься?
— Попробую.
«Скептик. Не скажет „прыгну“. „Попробую“! Будет дело, если он не сможет впрыгнуть на подножку».
— Слушай меня, — сказал я. — Легче всего, конечно, прыгать в последний вагон. Там подножка обязательно есть и фонарь горит. Но там кондуктор едет, он тут же нас скинет с подножки.
— Куда же прыгать?
— Надо выбрать вагон четырехосный. У него подножка есть.
— А если не успеешь прыгнуть?
— Выбирай другой вагон. А почувствуешь, что срываешься с подножки, оттолкнись от нее посильнее. Главное — упасть дальше от поезда на насыпь.
Позади нас появился отсвет фонаря паровоза. Свет становился все ярче, он резал темную стену ночи. Было слышно, как паровоз набирает скорость, чтобы с разгона преодолеть гору. Мы легли на откосе, чтобы машинист не заметил нас. Поезд приближался, но подъем увеличивался. Скорость поезда падала, и вот уже паровоз натужно пыхтит, как будто у него начинается одышка.
Как только паровоз поравнялся с нами и глаза стали различать в темноте вагоны, я крикнул Вовке:
— Давай рюкзак и беги за этим большим вагоном!
Вовка кинул мне рюкзак и побежал. Догнав вагон, он схватился за поручни и залез на нижнюю ступеньку.
Еще один большой вагон приближался. Я побежал рядом с ним. Забросил рюкзаки и впрыгнул на площадку. Ура, едем!
Поезд уже преодолел горку. Дыхание его стало свободнее и мощнее. Весело застучали колеса.
— Даешь Новосибирск! — крикнул я что есть мочи.
День еще не наступил — небо было серым, прохожие сонными, а мы уже шагали по улицам Новосибирска. Незнакомый город, который в виде кружочка обозначен на школьной карте, был перед нами. Конечно, интересно бы побродить по городу, узнать, какой он из себя. Но нам сейчас до этого никакого дела нет.
— Скажите, как пройти в горвоенкомат? — спросили мы женщину, встретившуюся на пути.
— Пойдете прямо, — сказала женщина, — потом повернете направо. Высокий дом увидите. Его легко отличить. Около него всегда народу много.
Женщина стояла и смотрела на нас.
— У меня вот такой же сынок на фронт ушел, — сказала она и кончиком платка смахнула слезу.
Чудно устроен мир. Нам весело — ей грустно. Может, ее сын, так же как и мы, с радостью уходил на фронт… А она плачет.
Мы быстро нашли горвоенкомат. У дверей призывники с вещмешками. Есть старики, а есть ребята молодые, вроде нас. Во всяком случае, мы не кажемся перед ними сопляками. А этот вот совсем маленький, меньше Вовки. Дунь — упадет. Женщины в слезах. Одна обняла мужа и плачет, будто отпускать не хочет.
Мы нырнули в подъезд и столкнулись с дежурным, молоденьким младшим лейтенантом в новой фуражке.
— Куда? — строго спросил он.
— Вы не скажете, капитан Соколов находится в военкомате?
— Ну, предположим, находится.
— Мы к нему!
— Зачем?
— Личный вопрос.
— Давай назад! — Младший лейтенант вышел из-за стола.