Страница 33 из 60
Наши открыли огонь.
Я пошел по ходу сообщения туда, где стреляли.
— Брось патроны жечь! — услышал я голос Уткина. — Надо на большом листе бумаги нарисовать фигу и еще матерное слово прибавить.
— Так они же по-русски ни бельме.
— А ты слово ихними буквами напиши. Ребята помогут.
— Здорово! — сказал пехотинец. — Вот бумаги достанем и напишем.
— Товарищ лейтенант, — обратился ко мне Уткин, — вы пленных немцев видели? Пойдемте, покажу!
Сержант шел впереди. Ему знаком каждый закуток хода сообщения. А закутков много. Посидишь в обороне месяца три, окопаешься. Под землей город выроешь.
Пленные были в сарае, около которого дежурил солдат с винтовкой.
— Здорово, Игнат!
— Здорово, — ответил солдат, вяло вставая со своего места.
— Лейтенанта привел. Покажи ему фрицев.
Караульный посмотрел на меня. Глаза у него были маленькие, глубоко посаженные. Лицо заросло щетиной, и трудно было сказать, сколько караульному лет.
Не произнеся ни слова, караульный отодвинул засов, и мы вошли в сарай.
Пленные сидели на земле. Они были очень непохожи друг на друга, хотя в бою немцы казались одинаковыми: каска, зеленая гимнастерка, согнутые в локтях руки и черный автомат.
У самого молодого из них — светлые волосы и голубые глаза. Другой был постарше. Может, ему лет тридцать пять. Он сидел и потихоньку играл на губной гармошке. Грустные звуки, как дыхание, выходили из гармошки, замирали.
Третий прислонился затылком к стене. Он смотрел куда-то вверх на потолок. Взгляд у него был безразличный. Четвертый уткнулся лицом в колени.
Когда мы вошли, пленные не сдвинулись с места. Конечно, я мог бы крикнуть: «Встать!» И они бы встали. Наверное, я мог бы подойти и каждому поглядеть в глаза.
Немчики эти не были похожи на тех врагов Советской власти, которых я привык с детства видеть в кино. Наши враги — белые офицеры. Наши враги — басмачи в лохматых шапках, с кривыми носами и жгучими глазами. Наши враги — махновцы, разъезжающие на тачанках и орущие пьяные песни. Наши враги — самураи с лисьими глазами и сюсюкающей речью. Наши враги — кулаки. Всех этих врагов я знал как облупленных, потому что смотрел каждый боевой фильм по меньшей мере пять или шесть раз.
А вот таких немчиков в кино не показывали. Они невзрачные на вид, трезвые и на губной гармошке наигрывают. А оказалось, они пострашнее всех басмачей и самураев.
— Их бы в клетку! — сказал караульный.
— Точно, — поддакнул Уткин.
— Посадить бы и везти по России до самого Дальнего Востока. Тогда бы они узнали.
— А ну их к черту, — в сердцах сказал я и пошел.
Уткин попрощался с караульным и побежал вслед за мной.
В этот момент на немецкой стороне началась стрельба.
— Наверное, по лозунгу шпарят, — сказал Уткин.
— Смотри, — воскликнул я, — человек! Да что он, спятил, что ли? Убьют! У них же каждый камушек здесь пристрелян.
Справа от нас, оттуда, где был расположен соседний полк, бежал человек. Он бежал напрямик через низину, которая простреливалась врагом.
Нет, это не то слово «бежал». Он делал бросок, ложился, полз, вскакивал, опять ложился, вдруг кидался в сторону, как заяц, и прыгал в воронку из-под снаряда.
Казалось, этот человек затеял игру со смертью. Он просто насмехается над ней.
— Ребята, — крикнул Уткин, когда мы подбежали к пехотинцам, — поддержим огоньком нашего человека!
Застучали пулеметы и автоматы. Кто-то открыл по немецкому краю стрельбу из противотанкового ружья.
Я вынул бинокль. Сначала я никак не мог найти бегущего. Наверное, он в воронке устроился. Вот он выскочил из воронки и перебежал к нам.
— Да это же Вовка… — произнес я испуганно.
Я опустил бинокль и протер глаза. Снова посмотрел: Вовка!
— Это же Вовка! — закричал я сержанту. — Лейтенант Берзалин. Спасайте его.
Наш пулемет неистово строчил по немцам. Где-то слева застучал еще один пулемет.
Вовка был недалеко. Теперь он не бежал, полз. В бинокль мне было видно его лицо. Не было и тени испуга на нем. Он полз, а немецкие пули вздымали земляные фонтанчики вокруг.
— Отлично ползет, — сказал пехотинец, стоявший рядом. — Лейтенант, а ползет как надо: и зад и голова — в одной плоскости.
Вовка сделал еще одну перебежку, опять пополз. Полежал минутку, будто растворившись на земле, и снова бросок. И уже он здесь, в окопе.
— Ты что, — набросился я на Вовку, — сдурел?!
— Отлично ползли, товарищ лейтенант, — похвалил Вовку пехотинец. — Заснять бы на пленку и показывать как учебное пособие.
Вовка засмеялся.
— Прости, Коля! Идти вокруг далеко.
С лица его не сходила улыбка. Красуется. Свои белые зубы показывает.
Вовка взял меня под руку, мы прошли через подвал за дом. Здесь было тихо. Наверное, бабушки сидели на этих вот скамейках. Рядом песочница под грибком. Все сохранилось за домом, «как за каменной стеной». Все, что перед домом, давно разбито.
Мы сели на скамейку. Вдалеке была видна речушка, тот самый мостик, по которому немцы бьют из пулемета. Перед речкой кустарник: плотная яркая зелень с чуть золотым отливом, какая бывает в сентябре.
— Поздравляю тебя с успешным огневым ударом по врагу, — сказал Вовка, не переставая улыбаться.
— А ты своей храбростью кичишься, — зло сказал я. — В атаку лезешь, по нейтральной полосе бегаешь. Твое дело огонь «катюш» корректировать.
— Верно, — согласился Вовка. — Но в атаку ходить не так уж страшно. Закричали «ура!» — и вперед.
Вовка смотрел на меня, продолжая улыбаться, как будто у него были именины.
— Я письмо от Нины получил, — сказал Вовка и снял каску. Его русые вьющиеся волосы слежались под каской и потемнели от грязи.
Вовка вынул из кармана гимнастерки письмо и дал его мне. Но тут же, как бы спохватившись, отобрал у меня и сказал:
— Сам прочитаю!
Он поправил очки, поерзал на скамейке и начал:
— «Здравствуй, Вова!
После того как я стала получать твои письма, мне хочется называть тебя как-нибудь по-другому. Но я не решаюсь, хотя, когда я разговариваю с тобой наедине, я называю тебя Владик.
Ты пишешь, что в тебе живут как будто два человека, что ты все время говоришь со мной. Ты тоже всегда со мной: днем на уроках и ночью. Я советуюсь с тобой. Я знаю, за что ты меня поругаешь, за что похвалишь.
Последние дни я, как глупая, думаю об одном и том же. Ты написал, что когда-нибудь мы поедем в Москву к твоей маме. Вдруг я ей не понравлюсь? Да и в чем я поеду. У меня даже и платья нет, только гимнастерка, юбка зеленая и сапоги. Конечно, до того дня еще далеко. Но думать об этом так страшно и в то же время приятно.
Спешу сообщить тебе, что занятия в нашей школе подошли к концу. Теперь я вполне образованная сестра милосердия. Умею делать перевязки и уколы.
Помнишь, твой приятель Николай смеялся надо мной: худенькая, руки как спички, в армию не возьмут. Попался бы он мне теперь, я бы его мигом на спину взвалила и донесла куда следует.
Я очень хочу попасть, конечно, на ваш фронт. Я была бы около тебя как сестра милосердия. Когда на распредпункте спросят, я честно скажу, что хочу к тебе, на Воронежский. Может, послушают.
Я верю, мы увидимся. Я очень спешу на фронт, Владик!
До свиданья, твоя Нина».
Вовка кончил читать и посмотрел на меня. Я молчал.
— Я верю, что она приедет на наш фронт, — сказал Вовка.
Я опять промолчал. Нет, мне было не безразлично это письмо. А пожалуй, наоборот. Я впервые почувствовал себя в чем-то одиноким. Во мне вдруг шевельнулась зависть. И вся моя философия — вот война кончится, тогда чувствами заниматься будем — вдруг разлетелась в прах. Перед глазами вставали разрывы бомб, фашистские танки, ползущие по земле, безрукий Юрка, лежащий на соломе, разрушенные стены, искореженные куски железа. Мне захотелось получить письмо, в котором бы были добрые, ласковые слова.
Я сказал Вовке:
— Я тоже верю, что она приедет сюда.