Страница 32 из 60
В бинокль было видно, как на той стороне поля — может, раньше здесь был стадион — немцы готовятся к атаке.
Я раскрыл планшетку. Водонапорная башня здесь, лощина здесь, вот оно, поле: квадрат пять А, двадцать шесть.
— Товарищ подполковник, — показал я. — Квадрат пять А, двадцать шесть.
Подполковник провел воображаемую линию сбоку и сверху и кивнул в знак согласия.
Немецкие танки, тяжело переваливаясь с боку на бок, кланяясь буграм и ямам, пошли в атаку.
Немецкие солдаты бежали за танками пригнувшись, в касках, с засученными по локоть рукавами, с черными автоматами в руках. В их облике было что-то хищное и злое. Да, это не игра в красные и синие. На минутку мне стало страшно. А вдруг наши не устоят, танки сомнут их?.. И тогда эти хищные люди в касках поднимутся сюда, на второй этаж, на НП.
Наш передний край, по которому было выпущено столько снарядов, столько сброшено бомб, мин, вдруг ожил. Не убили людей эти тонны смертоносного металла. Четыре наших танка «Т-34», врытые в землю, открыли огонь по врагу. С разных сторон послышались резкие, как хлопок, выстрелы противотанковых пушек-сорокапяток. К ним прибавились залпы противотанковых ружей.
— Пятнадцать, шестнадцать, восемнадцать… — шептали губы подполковника, а немецкие танки все шли и шли, — девятнадцать, двадцать, двадцать один… Лейтенант, — позвал подполковник, — как только передние танки начнут выбираться на пригорок, нужен залп. Снаряды лягут на всем этом поле. Задние остановятся, передние повернут назад.
Танки катились волнами. Один немецкий танк завертелся на месте как ужаленный.
— Это пятый расчет! — радостно воскликнул подполковник. Опять подполковник смотрел в стереотрубу, и губы его шептали: — Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре… Лейтенант, готовьсь! — приказал подполковник.
Я поднял трубку. Я волновался. Я еще и еще раз проверял координаты, почему-то вспоминая слова Генки: «А правда, что минометы могут через дом стрелять?»
— Говорит сорок первый! — пересохшей глоткой крикнул я в трубку. — Покупатели явились. Квадрат пять А, двадцать шесть. Повторяю, квадрат пять А, двадцать шесть.
— Квадрат пять А, двадцать шесть, — ответил в трубку капитан Савельев.
— Точно!
— Повторяю, квадрат пять А, двадцать шесть.
— Сейчас ударят, — сказал я подполковнику, чувствуя, как от волнения стали мокрыми ладони.
Я опять провел воображаемые линии на карте, которые перекрестились на цели. Потом я взял бинокль. А немцы все идут и идут. Новые танки, и за ними пехота. И всего только два танка из тридцати подбиты.
И вдруг я услышал знакомые звуки взлетающих реактивных снарядов. Фьють, фьють, фьють! Снаряды приближаются. Словно добрые соколы, мчатся один около другого и обрушиваются на этих хищников с засученными рукавами и черными автоматами, на их бронированные громадины с противным желтым крестом на боку.
— Ага! — крикнул подполковник. — Бей их!
Снаряды ложились на землю в шахматном порядке, уничтожая все живое, переворачивая танки, засыпая землей пехоту.
— Повернули, гады! — воскликнул подполковник. — Ага!
Казалось, что подполковник выхватит сейчас пистолет и будет стрелять от радости в потолок.
— Ага! — исступленно кричал он.
Шесть немецких танков замерли на месте, два загорелись. Когда дым рассеялся, мы увидели: на поле лежит много людей в зеленых гимнастерках. Они неестественно раскинули руки и ноги…
— Дай поцелую, — сказал подполковник и, обняв меня, крепко поцеловал в губы.
Зазвенел полевой телефон.
— Шестой слушает, — сказал подполковник. — Спасибо. Накормили огурцами. У них понос начался, домой побежали. Думаю, что сегодня не очухаются. Ваш огородник молодец! Точно врезал… Передаю ему трубку!
— Слушает сорок первый.
— Как дела? — спросил капитан Савельев, и голос его показался мне родным.
— Потрясающе, товарищ капитан! — ответил я.
— Ну будь! — сказал капитан. — До встречи.
Подполковник отцепил от пояса фляжку и налил себе полкружки водки. Он выпил ее залпом и крякнул. Рукавом обтер рот и закурил.
— Налить? — спросил подполковник.
— Не надо!
— Иногда полезно. Особенно в такие минуты! Столько гадов угробили…
Кто-то вошел на НП. Я обернулся и увидел Уткина.
— Ну, Уткин, дали мы фашисту по мозгам, — радостно сказал я. — Посмотри в бинокль.
Уткин как-то безразлично взял бинокль.
— Да ты в стереотрубу взгляни, виднее, — предложил подполковник.
Уткин посмотрел и сказал:
— Здорово! Так им и надо, гадам! — Потом Уткин обратился ко мне: — Можно вас на минуточку?
Мы вышли с НП.
— Юрку осколком ранило, — сказал Уткин.
— Тяжело?
— Правую руку оторвало!
— Где он?
— В медсанбате!
Мы быстро шли по ходу сообщения. Красноармейцы, стоявшие у бруствера с оружием в руках, пропускали нас, прижимаясь к стенке окопа.
«Зачем я его взял?» — горько подумал я.
Медсанбат расположился в каменном доме, у которого одна стена во время бомбежки была разрушена. На полу, застеленном соломой, лежали раненые. Фельдшер, пожилой человек в очках, метался от одного раненого к другому. Он ловко орудовал ножницами, скальпелем, торопливо заматывал раны бинтами и кричал на сестру по-матерному, если она не успевала определить, что нужно было подать ему или взять у него из рук.
Юрка лежал на соломе. Он был бледен. Рядом с ним сидел Попов. Опершись на автомат, он смотрел на Юрку, как на дитя.
— Юра, — сказал Уткин, — я лейтенанта привел.
Юрка открыл глаза. Как он не похож на того вчерашнего, розовощекого Юрку!
— Вот как вышло, товарищ лейтенант, — сказал Юрка, пытаясь улыбнуться.
Я не знал, что ответить. Я стоял и смотрел на него.
Потом сказал:
— Ты, Попов, доставь Юру к нашим.
«Зачем я его взял?» Эти слова снова стали вонзаться в меня. «Дело ответственное», — услышал я слова капитана Савельева. И вдруг впервые неприятные слова капитана возымели смысл. Я понял, что всю свою жизнь я ни за что не отвечал. Я лихорадочно ворошил в памяти события и дела, пытаясь найти в своей жизни что-нибудь «ответственное».
Юрку я мог бы не брать. Попов и Уткин могли вдвоем протянуть телефонную линию. «Пусть на переднем крае потолкается. Вернется, во взводе по-другому к нему относиться будут…»
И уже нельзя ничего исправить…
Я почувствовал в глотке вкус полыни.
Я брел куда-то. Я прислонился плечом к холодной стенке хода сообщения.
— Товарищ лейтенант, — услышал я голос Уткина, — выпейте. Легче будет.
Уткин снял с пояса флягу, достал из кармана кружку и налил ее до краев.
Теплая водка противно пахла.
— Вы вдохните поглубже и до дна ее! — сказал Уткин.
Водка обжигала горло и огнем вливалась в желудок. В кружке ее становилось все меньше, и скоро пустое алюминиевое дно закрыло небо.
— Ну вот и хорошо, — сказал сержант и дал мне черный сухарь.
Мы присели на ящик из-под патронов. Я грыз сухарь. Перед глазами все расплывалось.
— На фронте всякое бывает, товарищ лейтенант! Одни воюют долго, другие погибают сразу. Судьба!
Я не отвечал.
— Ваш друг лейтенант Берзалин отличился, — сказал Уткин. — Как только снаряды оглушили фрицев, он вместе с пехотой в атаку бросился. Пока суд да дело, они десяток пленных прихватили. А на вид никакой в нем храбрости нет…
Я прислонился головой к сырой стенке окопа. Тепло разливалось по телу. Мир вокруг уже не казался жестоким. Мне очень захотелось увидеть сейчас же Вовку. Вот встану и пойду к нему. Напрямик пойду…
Потом я хотел пойти к командиру полка и сказать ему, что он хороший человек, что здорово мы дали немцу, но ноги мои не слушались.
Я никуда не пошел, я так и сидел, намереваясь что-то сделать, но не делая, желая встать, но не вставая.
А в это время Попов вел раненого Юрку в тыл.
Немцы почувствовали силу «катюши» и в следующие дни не рвались в атаку. Они агитировали нас сдаваться в плен. На крыше кирпичного дома они установили репродуктор, и на ломаном русском языке какой-то фашист объяснял, что «Советской России капут»… Немецкие армии уже захватили Харьков, Ворошиловград, Армавир. На днях они будут в Сталинграде. В Германии уже отбита медаль «за взятие Сталинграда». «Рус, иди к нам, сала дам!» Кто-то из фрицев надел на штык кусок сала и показал в окошко.