Страница 24 из 94
На одной станции я разговорился с ожидавшей поезда пожилой крестьянкой; Больше года она не получала вестей от своего сына, воевавшего на Кавказе, и теперь ехала в Стамбул, надеясь там хоть что-нибудь разузнать о нём. Я сделал для неё всё, что было в моих силах.
В другой раз я познакомился в вагоне с молодым лейтенантом, потерявшим зрение. Он был на грани отчаяния. Мы проговорили несколько часов, я всё старался как-то утешить его.
Сердце моё, оледеневшее от ненависти и злобы к людям, стало понемногу отходить. Я чувствовал, что снова становлюсь самим собой — добрым, мягким, отзывчивым.
В одну из поездок я должен был сделать пересадку в Эскишехире. Вечерело. Я сидел в открытой кофейне неподалеку от вокзала. На противоположной стороне улицы, около фонаря собрались прохожие. Они разговаривали с каким-то человеком, который сидел на мостовой, — я не видел, с кем именно.
— Напрасно стараетесь! — крикнул им старый хозяин кофейни. — Он упрямее ишака. Хоть кол на голове теши. В жизни не встречал такого упрямца.
Заинтересовавшись, я подошёл к людям. На камне, под уличным фонарем, сидел мальчишка лет шести, одетый в жалкие лохмотья.
— Ну, вставай же! — тряс его за плечи мужчина в чалме. — Правду тебе говорят: твоя мать умерла.
Своими глазами видел. Под поезд попала. Вон на том кладбище её похоронили. А с кладбища уже никто не возвращается. Ну чего ты сидишь? Вставай!
Мальчишка не отвечал. Его тянули за руку, пытались поднять, — тогда он начинал реветь.
— У него в самом деле мать умерла? — спросил я.
— Да нет, это я ему говорю, чтобы он тут не сидел. Слова незнакомца поразили меня. Я слышал, как успокаивали сирот и говорили им, будто их мать отправилась молиться в Мекку. Такую ложь, сказанную из сострадания, я ещё мог понять. Но чтобы нашлись бессердечные люди, которые при живой матери говорили ребенку: «Твоя мать попала под поезд, мы её похоронили. Не жди её понапрасну!» — такое понять я уже был не в состоянии.
— Зачем же вы так говорите, эфенди? — не выдержал я.
— А что поделаешь? Другого не придумаешь. Каждый вечер сидит мальчишка вот тут на камне, — глядя на него, сердце разрывается. Видно, паренёк из беженцев. Недели две назад мать тут его оставила, сказала, наверное: «Жди меня здесь! Я приду, заберу тебя», — и сама сбежала. Вот он и ждёт. Есть же такие бессердечные матери. Впрочем, всякое бывает. Может, её и винить грешно. А мальчонка остался теперь один-одинёшенек. Днём по улицам бродит, побирается. Ночью спит в сарае. Запомнил, что ему сказала мать: «Жди меня здесь. Я приду, заберу тебя», — вот и приходит каждый вечер сюда, сидит на камне до самой ночи: мать ожидает. Чтобы он не тешил себя пустой надеждой, я ему говорю, что её поездом зарезало. Только он и слушать не желает.
— А куда же полиция смотрит?
— У полиции своих забот по горло.
— Разве здесь нет сиротского приюта?
При тусклом свете фонаря я заметил, как человек в чалме горько усмехнулся.
— Ваша милость, наверное, в наших краях впервые, — сказал он.
Они собрались уже уходить, я задерживал их.
— Мне, очень жаль мальчишку. Неужели нельзя ничем ему помочь? — спросил я опять.
— Коли желаете, дайте ему несколько куругаей.
— Нет, я хотел бы ему помочь по-настоящему.
— Ну, если у вас много места в доме, возьмите его к себе. А то попытайтесь устроить его в приют в Стамбуле или ещё где-нибудь. У вашей милости, видно, добрая душа. Если это в ваших силах, помогите мальчишке. Аллах вас за это вознаградит.
Все разошлись, и я присел около мальчишки. Из-под свалявшихся чёрных как смоль волос глядело истощённое от голода, но очень симпатичное детское личико. Сперва ребёнок меня дичился, на мои вопросы не отвечал. Я ласково говорил с ним, утешал его и уговаривал, и он понемногу стал слушать меня. Он согласился пойти со мной в полицейский участок. Для пущей важности я предъявил комиссару свои служебные документы.
— Еду завтрашним поездом в Стамбул. Вот хочу определить этого беспризорного мальчика в детский приют, а если не получится, то отдам его в школу за свой счёт. Прошу выдать мне на то ваше разрешение.
Похоже, комиссар был добрым человеком.
— Вы поступаете, беим, очень благородно. Никакого разрешения вам не требуется. У них ведь никаких документов не бывает. Скотине и той хоть счёт ведут, а таких, как он, у нас никто не считает. Это — дети аллаха, — его милостью только и живы. На всякий случай я вам, пожалуй, выдам бумагу; чтоб в дороге не было неприятностей.
Разъезжая по делам фирмы, я завязал нужные знакомства с влиятельными чиновниками в Стамбуле. Вот с их-то помощью я и рассчитывал устроить Сабри в приют. Только они ничего не смогли сделать, а может быть, просто не захотели. И мне пришлось определить мальчика в частную школу-интернат.
Директор школы, оформляя бумаги, спросил моё имя. Назвать своё настоящее имя у меня не хватило смелости: а вдруг он запомнил его из газет, и ему покажется подозрительным, что вор и бандит решил заняться благотворительностью.
— Опекун мальчика Джеляль Зия-бей в Копье, — сказал я. — Я вношу за мальчика деньги от его имени.
Глава сорок первая
Я ехал из Измира в Стамбул. Стоял уже декабрь, погода была холодная, небо обложено тучами. В долине Менемен нас встретил порывистый ветер, начался снегопад.
— Не нравится мне эта погода, — сказал мой попутчик, пожилой майор. — Можем попасть в буран, застрянем, не дай бог!
В поезде ехали главным образом военные, больные и раненые, которым врачи предписывали перемену климата, демобилизованные из армии инвалиды да бесчисленные бедняки-беженцы со своими семьями. После Манисы ветер усилился. Поднялась метель, да такая, что света божьего не видно! Дорогу всё больше и больше заметало снегом.
До наступления ночи надо было приехать в Ушак и там переночевать. Только бы туда поспеть до темноты. Но локомотив еле тащился; его топили дровами — и он застревал чуть ли не на каждом повороте.
Когда до станции было уже не более двух часов езды, дорогу совсем занесло, и поезд остановился.
Казалось, пришёл конец света. До вечера ещё далеко, а темень такая — хоть глаз выколи! Дети орут, женщины плачут, мужчины, собравшись у вагонов, спорят и ругаются. Одни считают, что всё равно придётся провести ночь здесь и поэтому надо подумать о ночлеге: раздобыть дров, развести огонь. Другие предлагают, не теряя времени, отправиться в ближайшую деревню, до которой, говорят, полчаса хода.
Мой попутчик, майор, предложил третий вариант:
— Давайте всех больных и женщин поместим в один вагон. Может, локомотив дотянет его до Ушака.
Но железнодорожники заявили, что и это невозможно.
За себя я боялся меньше всего: закутаюсь поплотнее в пальто, как-нибудь и дотерплю до утра, а каково придётся больным и женщинам?
Я брёл вдоль состава, застревая в снегу, и думал об этом. И тут я вдруг увидел девушку в чёрном платке-чаршафе. Она одиноко стояла у самого последнего вагона. На смертельно бледном лице её было написано смятение. Она хотела что-то спросить, но, видно, не решалась. Наконец она несмело приблизилась ко мне и произнесла дрожащим голосом:
— Извините, бейэфенди!
— К вашим услугам!
— В вагоне лежит больная мама. Ей очень плохо. Если её оставить здесь на ночь, она обязательно умрёт. Что делать, ума не приложу. Посоветуйте, ради Бога, что-нибудь.
У девушки было милое моему сердцу стамбульское произношение. Что я мог ей ответить? Легче всего, конечно, было сказать: «Сами видите, в каком мы положении. Что я могу вам посоветовать?»
По её виду, по её голосу я понял, что она в отчаянии. И, не найдя иного выхода, она обратилась ко мне, как будто это была её последняя надежда.
— Ваша матушка заболела сейчас, в поезде?
— Нет. Но в последнее время ей было лучше. И когда погода вроде бы установилась, мы тронулись в путь. А тут на нашу голову такая беда. Девушка не выдержала и заплакала.