Страница 23 из 94
Карапет ударился в воспоминания про нашу тюремную жизнь, потом, рассмеявшись, сказал:
— Нет, не стоит поминать её лихом: всё равно, рано или поздно, там окажемся!
Он говорил со мной откровенно, словно мы были закадычными друзьями, подробно рассказывал о житье-бытье. Оказалось, что все они работали: Карапет — подмастерьем у плотника; беженец из Болгарии — на кирпичном заводе, а Йорго торговал рыбой. Но на один заработок, известно, не проживёшь. Вот и приходилось время от времени пополнять свою казну, занимаясь воровством.
От вина и тепла меня вдруг охватила сладкая дремота. Я чувствовал, что оставаться здесь уже неудобно, но встать и уйти у меня не было сил. Я просидел в этом кабачке более двух часов. Когда я вышел на улицу, ветер уже стих, потеплело, на небе появились редкие звёзды.
Шагая домой по опустевшему, словно вымершему городу, я думал: «Закон поставил на мне клеймо, выбросил меня из общества честных людей. Все, кого я любил, отвернулись от меня. И вот сегодня, в воровской компании, где я провёл вечер, я обрёл былую уверенность, ко мне вернулось прежнее спокойствие. Выходит, я уже отпетый преступник? Нет, конечно, я так не думаю. Но факт остаётся фактом: разве не близок тебе тот, перед кем ты не краснеешь, не опускаешь от стыда глаз?»
Глава тридцать девятая
После того как я ушёл из газеты, прошло уже четыре с половиной месяца. Четыре с половиной месяца одиночества и борьбы за жизнь. Ни один человек во всём Стамбуле не знал о моём отчаянном положении.
Это было самое трудное время. Милостыни брата не хватало даже на хлеб. Часто мне приходилось ложиться спать голодным.
Дух мой был сломлен. Я уже не походил на человека. Словно голодный зверь, я жаждал только одного: еды — я хотел есть, чтобы не умереть. Я не переставал искать работу. Я клянчил, умолял, унижался. Брань и оскорбления на меня не действовали.
За эти четыре с половиной месяца я постиг ещё одну горькую истину: все неудачники в надежде заработать деньги и получить место способны переносить любые оскорбления. Глупая, пустая надежда! Смирения и покорности ещё недостаточно для того, чтобы добиться успеха. Нужно уметь гнуть спину и знать, кому лизать пятки. Надо научиться спокойно проглатывать оскорбления. Когда человек отрекается от собственного достоинства, он невольно становится жалким, несчастным, и он похож тогда не на верного раба, а на поверженного врага. Вот поэтому, когда ты обращаешься за помощью, то либо тебя не замечают, либо подозревают в тебе преступника…
К чему скрывать? Порой я думал и совсем иначе: «Меня наказали несправедливо, — на всю жизнь заклеймили. Общество меня подозревает. В таком случае я имею законное право на преступление.»
Не раз бродил я ночью по тёмным пустынным улицам, и меня душили гнев и возмущение; не раз отправлялся я к мосту Ункапаны в надежде встретить в кабачке Карапета и его приятелей. Но в самую последнюю минуту меня всегда что-то останавливало.
Четыре с половиной месяца нищенской жизни сломили меня, но преступления я так и не совершил. Вернее, не смог совершить. Я оказался слабым для такого дела, — ничего не попишешь.
Спускаясь по улице Диванйолу, я услышал вдруг знакомый голос Джеляля.
— Иффет! — Он кричал мне с площадки проходившего мимо трамвая.
Этот голос был для меня голосом ангела-спасителя. Я застыл как вкопанный. Из глаз покатились слёзы.
Джеляль спрыгнул на ходу. Мы обнялись и расцеловались.
— Куда ты запропастился? — воскликнул Джеляль. — Целую неделю тебя разыскиваю. Где только не был! Заходил в пансион на Джихангире. Говорят, съехал, Спрашивал у твоего брата. Тоже ничего не знает. Ну, чего мы стоим? Давай заглянем куда-нибудь, посидим. У меня есть что порассказать.
Мы расположились в ближайшей кофейне. Джеляль говорил, как он обо мне беспокоился, отчитал за то, что я ему не писал.
— Откровенно говоря, я до того дошёл, что мне даже письмо не на что было отправить. Ты уж прости, только у меня такое настроение: думать ни о чём не хотелось.
Я рассказал другу о всех своих мытарствах. Ничего не утаил. Говорил всё, как есть. И как ложился спать голодным, и как бродил по городу в надежде добыть кусок хлеба, и как унижался.
Джеляль слушал меня со слезами на глазах и только повторял:
— Бедный. Несчастный Иффет.
Кончив исповедоваться, я попробовал улыбнуться:
— Видишь, как я переменился. Раньше скрывал от тебя свои беды. Ещё самолюбие было. Теперь и от него ничего не осталось, — как у последнего бродяги: ни стыда, ни совести.
Джеляль понимал моё отчаяние и молчал, не зная, как меня утешить.
— Давай поговорим лучше о твоих делах, — сказал я. — Ну, рассказывай, как живёшь.
Джеляль сразу оживился.
— Ты знаешь, я сменил профессию. Бросил адвокатуру. Ведь у меня большая семья, а я не мог её прокормить. Пристроился в торговле.
Он заглянул мне в глаза, ожидая ответа. На лице его была написана нерешительность, причину которой я пока не мог понять.
— Что же, поздравляю, — сказал я. — Надеюсь, дела идут успешно?
— Да, Иффет, кое-какие успехи есть. И зарабатываю неплохо, только… Он опять запнулся, даже вдруг покраснел.
— Может быть, ты меня осудишь, — продолжал он, понизив голос, — но другого выхода у меня не было. Жизнь, к сожалению, совсем не такая, какой она нам представлялась из окна школы. Да, я переменил профессию. Идеалы мои рассыпались в прах. Я ведь тоже человек, и у меня есть заветные желанья. Сперва в Конье я по-прежнему занимался адвокатурой; вёл дела одной фирмы, торговавшей табаком и опиумом. Сам знаешь, что значит торговля в наше время. Волей или неволей, так уж получилось, что и мне пришлось участвовать в делах сомнительных: всякие махинации с документами, с грузами; сделки заключались на вагоны, даже составы. В общем, я крепко завяз, фирма держала меня в руках. Приходилось идти на всё, лишь бы прокормить семью. Ну а другие, благодаря мне, сам понимаешь, состояние себе наживали. Когда человек убеждается, что жизнь его обманула, — значит, он обречён и остановить своё падение не в силах. Короче говоря, Иффет, я уже не мог противостоять соблазну. Потихоньку-полегоньку и сам начал участвовать в торговых сделках; сначала, конечно, по мелочам. Потом мне удалось заполучить вагон. Само собой разумеется, пришлось оказать тоже кое-какие услуги. Но зато вся прибыль пошла в мой карман. Знаешь, попадёт палец в машину — глядишь, и всего затянуло. Скажу тебе откровенно, Иффет, теперь я работаю рука об руку с теми, кто спекулирует на войне. Ты вправе осудить меня. А что мне ещё оставалось делать?
— Может быть, несколько лет назад я бы и осудил тебя, но теперь. Конечно, ты тоже человек.
Джеляль приехал в Стамбул на две недели по своим делам. Он предложил мне работу в их фирме. Не спросив даже, что мне придётся делать, я с признательностью принял его предложение. Больше мы с ним не расставались. Вместе жили в одном из отелей на Бей-оглу, а потом тронулись в путь.
Глава сороковая
Моей основной обязанностью было следить за отправкой грузов в Стамбул. Я стал служащим по снабжению и перевозкам. Жалованье мне положили хорошее. Больше не надо было думать о хлебе насущном.
Мне то и дело приходилось бывать в разъездах по делам фирмы: из Коньи в Стамбул, из Стамбула — в Конью. Мне нравилось путешествовать. В дороге я встречал новых людей. Частенько останавливался на несколько дней в других городах, где меня никто не знал. Я завёл знакомства с хорошими, честными людьми. Я мог говорить с ними обо всём: о честности, о благородстве, гуманности. Ведь никто не знал, что на мне самом стоит клеймо вора.
Война чувствовалась на всех дорогах Анатолии. Поезда и станции были забиты солдатскими семьями, беженцами, ранеными, которых смерть обошла на поле боя и ждала дома. Словом, для желающих творить добрые дела было обширное поле деятельности.