Страница 77 из 120
— Но мы уже на это не способны, так ведь, Генрих?
Генрих понял, что брат проверяет его. Видно, какие-то слухи дошли до Кракова, раз Болеслав не приехал, и до Познани, раз Мешко ведет такие речи. Криво усмехнувшись, Генрих ничего не ответил, а Мешко продолжал:
— Я говорил Болеку: если бы Генрих захотел, он бы давно нас в бараний рог согнул. Неспроста ведь привез он этих рыцарей из Святой земли! Но Генрих бога боится, он на такое дело не пойдет!
Мешко покосился на Генриха, который сидел на лавке у окна с самым невозмутимым видом, хотя сердце у него отчаянно билось.
— Конечно, ты на такое дело не способен, — говорил Мешко, — а Казимир и подавно. Он слишком — как бы это сказать, — слишком справедливый. А когда речь идет о власти, тут не до справедливости. Казимир простоват, ему это неинтересно, он предпочитает мирить драчливых князьков на волынских болотах и строить из себя важную птицу перед русскими. Что ж, и это занятие неплохое. Может, даже самое лучшее. И, во всяком случае, самое легкое!
Генрих холодно усмехнулся. «А он вовсе не глуп, пожалуй, даже умен. Считает меня дурачком, но он еще об этом пожалеет». Разговоры Мешко бесили его, он с трудом сдерживал ярость, и в эту минуту судьба старшего брата нисколько его не трогала. Напротив, он дорого дал бы за то, чтобы длинноногий Мешко почувствовал на своем хребте его тамплиерский кулак.
Но тут сообщили, что княжна Елена уже недалеко от Вислицы. Надо было спешить с последними приготовлениями.
Елена приходилась двоюродной сестрой Верхославе. У Генриха теплилась тайная надежда, что приедет девушка, похожая на ту, на покойницу. Ему не терпелось ее увидеть, и он все воображал себе Верхославу в белом монашеском платье. А привезли здоровую, веселую, ничуть не робкую девицу, намного старше, чем была Верхослава, когда выходила замуж. Впрочем, Елена была хороша собой: рослая, румяная, голубоглазая, с черными бровями и длинными, ниже колен, косами. Парчовое платье сверкало золотым шитьем, на ногах были красные сапожки, вся грудь до самого живота была увешана бренчащими монистами. С Еленой приехали служанки и бояре, думные дьяки и слуги, но, по совету Мешко, большинство из них поскорей спровадили обратно в Киев с письмом и подарками для Ростислава. Елена осталась одна среди чужих, но это ее нисколько не смущало. В пути она подружилась с Говореком, — пожалуй, даже слишком, — пыталась говорить по-польски, за столом вела себя очень свободно, и ее громкий голос перекрывал голоса Мешко и других князей. Но с Казимиром она держалась довольно холодно.
Во время свадебных обрядов Генрих думал о Верхославе, образ ее стоял перед его глазами, и в памяти оживало все, что отделяло его от тех невозвратных дней.
Так как свадьбу справляли в его владениях, а Болек отсутствовал, Генриху, а не Мешко, пришлось быть посаженым отцом. Посаженой матерью Казимира была Гертруда. Все собрались в вислицком замке, в рыцарской зале. Ярко пылал огонь в каминах. Стали полукругом — посредине Генрих, справа от него Гертруда, слева Мешко, а дальше паны познанские, вислицкие, сандомирские и приятели Казимира с границы — князьки бельские, луцкие, свирские и полесские, Святополк с внуком Петра, Владимиром, Якса. Явилась и депутация орденских рыцарей — эти стояли с загадочными улыбками на каменных лицах, выстроившись полумесяцем, как сарацины в ожидании атаки крестоносцев. Но вот распахнулись широкие двери, и в залу ввалилась толпа русских гостей со свечами в руках, громко распевая языческие песни. А за всеми этими дьяками, мамками и ключниками шла Елена в сверкающем наряде, который искрился в отблесках огней.
Генрих смотрел на Елену, но мысли его были далеко; как легкие тени, проносились в его воображении Верхослава, высокая и могучая фигура Кривоустого, картины былого величия отцовской державы.
Никогда еще так остро не ощущал он происшедших в нем перемен. Он вспоминал свои обеты и клятвы; как он намеревался собрать юных и преданных, чтобы повести их в бой и прославить свое имя. И вот он стоит в убогом вислицком замке, принадлежащем, собственно, даже не ему, — и должен встречать новую невестку, которая явилась из Киева с несметным приданым и затмевает великолепием своих уборов бедный польский двор. О, как теперь далек был от него цвифальтенский монастырь, беседа с Гертрудой и покойной Агнессой! Что ж, он тоже мог бы показать новобрачным корону, но какую! Жалкий обруч, глядящий пустыми глазницами, в которых некогда были драгоценные камни! И какой теперь в ней смысл, в этой короне? Теперь, когда каждый думает лишь о том, как бы обмануть кесаря, как бы принести ему клятву, пообещать дань и не послать ее, когда каждый готов пресмыкаться перед немцем, а за его спиною задирает нос и гордо потряхивает кудрявой головой. Стоят рядом с Генрихом, как равные, Якса, Святополк, могущественные, богатые, разжиревшие от труда невольников, которые им корчуют леса и пашут землю, — и даже в душе молодого Говорека нет преданности князю, лишь высокомерие и заносчивость.
Елена медленно шла к нему меж двумя рядами гостей, и Генриху казалось, что когда она в сиянии свеч и отливающих золотом боярских нарядов пройдет свой путь до конца, он, Генрих, ожидающий ее в своем тамплиерском плаще, станет другим человеком.
Наконец она опустилась перед ним на колени, и он почувствовал, что у него нет сил поднять ее и вручить брату, который уже выступил вперед из сплошной стены родичей и вельможных панов. Так откуда же взять силы для того, чтобы схватить обеими руками меч и ринуться в бой, ни о чем ином не думая, забыв все — Иерусалим, Сандомир, Палермо, Рихенцу и еврейку.
Вероятно, ему мешает то, что он слишком много видел в своей жизни; потому и не может он просто взять меч и рубиться, не может задушить братьев в темнице или ослепить их так, как ослепили Збигнева. Но что, если эта слабость в нем самом, и он лишь пытается оправдать ее всякими выдуманными обстоятельствами? Посмотрим. Вот женит он Казимира, дождется, пока у брата появится потомство, «внуки», — тогда его уже ничто не удержит. Он будет вынужден действовать, необходимость заставит.
Он поднял Елену за руки, обнял ее и, обернувшись к Казимиру, вручил ему невесту, после чего молодые стали перед ним на колени. Готлоб в каком-то необыкновенном фиолетовом кафтане с высоким воротником подал ему образ, привезенный из Святой земли, и Генрих, а после него Гертруда, благословили этим образом склоненные головы молодых. Казимир был растроган, он искоса поглядывал на брата, словно ища одобрения. А Генрих смотрел на стоявшую впереди вислицких служанок Пастку в зеленом платке; держалась она спокойно, просто, на Елену даже не глядела, но лицо у нее было очень красное. Потом все с большим шумом направились в костел, и хотя было это совсем близко, сели на коней. Кони были разные: великолепные польские, португальские и итальянские скакуны вперемежку с русскими меринками; среди шитых золотом голубых и красных попон виднелись холщовые чепраки. На рыцарях тамплиерах были доспехи, которых поляки обычно не носили, русские бояре красовались в шубах, надетых одна поверх другой. Генрих в простом белом плаще ехал, понурясь, посреди этой пестрой толпы.
Какая-то невидимая стена отделяла его от всех этих князей, священников, вельможных панов. «Презрение мешает управлять людьми», — подумал он и окинул взором процессию, от которой шел резкий запах шкур, сала, мехов и бобровой струи… Кто знает, возможно, он был бы счастливей, если бы такая вот процессия сопровождала его на коронацию, но все равно он тосковал бы по аромату апельсинных цветов, что так сладко пахли в Палермо. И пока тянулись бесконечные варварские обряды, Генрих вспоминал аромат апельсинных цветов, лежавших перед образом Пантократора.
Все шло по установленному чину, не пропустили ни одного обряда ни при венчании, ни на свадебном пиру. За соблюдением их ревниво следили старики и старухи. Когда Елена, подойдя к алтарю, начала плакать и вырываться, будто хотела убежать, подружки затянули унылую песню, как на похоронах, а старухи, шамкая беззубыми ртами, стали уговаривать ее, что не надо бояться и что иметь мужа очень даже хорошо.