Страница 76 из 120
Дошел наконец черед и до орденских рыцарей, проживавших в Мехове и в Загостье, Однажды Казимир задал брату вопрос, очень простой и ясный, но совершенно для Генриха неожиданный; в деловитом, хозяйском тоне Казимира ему даже почудилось что-то кощунственное.
— Чего они, собственно, хотят? — спросил Казимир, и Генрих не нашелся что ответить. Сказать: «хотят познать истину» — было бы смешно; «хотят установить царство божие на земле» — тогда причем тут бобровые гоны? Разве царство божие может прийти на землю только через бобровые гоны? Разве так уж бесспорно право рыцарей угнетать окрестный люд и неволить крестьян, чтобы обрабатывали землю по их указке — осенью пахали, к зиме засевали?
Генрих задал эти вопросы Казимиру, но тот даже не понял его сомнений. Казимиру просто надо было выяснить, будут ли рыцари защищать сандомирские земли или же нет, возьмутся ли они за оружие в случае чего. Он настаивал, чтобы Генрих при первой возможности побеседовал начистоту с Джориком де Белло Прато и поставил вопрос «ребром», как выражался Казимир, видимо, подхвативший это словечко у своих приятелей с востока.
Генрих мог бы спросить у самого себя: «Чего он, собственно, хочет?» Чтобы его государство стало царством божиим на земле? Но тогда как быть с братьями, как их убедить, что ради всеобщего блага они должны склониться перед ним? Это невозможно, а значит, невозможно и все остальное, не так ли?
Немного времени спустя Казимир вернулся из Галича в очень торжественном настроении и, став на колени перед Генрихом, попросил послать сватов в Киев, к князю Ростиславу{120}, сватать его дочь за Казимира. Роман, мол, Галицкий{121} обо всем уже договорился через послов, Ростислав наверняка не откажет, а дочь у него в самой поре и красавица, говорят, писаная. Итак, все уже было слажено без ведома Генриха. Ему стало чуть обидно, что такие важные дела решаются за его спиной, но Казимир сказал, что он просто боялся что-либо говорить брату, пока не был уверен в успехе. С Романом-то он еще до своего отъезда в Германию уславливался. Теперь Ростислав сел на киевский престол, все так удачно складывается — чего тут ждать? «А Настка? — подумал Генрих, но спросить не решился. — Как плохо мы знаем самых близких людей! Ведь это мой брат, который вырос у меня на глазах, с которым я виделся каждый день! Послал я его в Германию, а он там только о Руси и думал».
— На Руси — там степи, там воля, — сказал однажды Казимир. Более подробно о своих чувствах к этой стране он никогда не распространялся. «Там воля», и все тут. Но при этих словах Генриху казалось, что он ощущает запах степей, которым напоен воздух от Люблина до самого Киева, казалось, что он видит небесно-голубые просторы Днепра и синие купола с золотыми звездами. «Нет у нас такого города, как Киев, — думал Генрих. — Не сравнить с ним ни Краков, ни Плоцк, разве что Вроцлав с его златоверхими костелами». Колдовская сила этих слов «там степи, там воля», видно, покорила Казимира навсегда, потому он так легко отряхнул со своих ног прах кесарской земли. Вот ежели бы Казимир правил в Киеве, а я в Кракове, прикидывал Генрих, велика была бы наша сила. Но угодно ли это богу? Побывали в Киеве и Храбрый и Щедрый, а пришлось им отступить перед степью, которая оказалась сильней, нежели их войска. Зачем же они туда стремились? Разве смогли бы они придать той земле новый облик, преобразить ее?
«А Настка?» — опять подумал Генрих, однако не стал о ней говорить с Казимиром. Он никогда не говорил о женщинах, стыдливо отгораживался от этих дел своим монашеским плащом. Но правильно ли он поступает? Не следует ли серьезно побеседовать с Казимиром? Он спросил совета у Гертруды, сестра только вздохнула — уж как-нибудь Казимир сам уладит!
И вправду уладил. Гертруда рассказала Генриху, что Казимир разжаловал Настку — сделал ее ключницей и старшей над девками. Как она ни сопротивлялась, Казимир был неумолим, даже груб; говорят, побил Настку, когда она стала попрекать его и стыдить. Сватами в Киев поехали воевода Говорек и Влодек Святополкович Дукин. Одновременно послали гонцов к братьям с приглашением на свадьбу, которая была назначена на осень, за две недели до праздника святого Мартина. В сандомирском замке начались приготовления — давно не бывало здесь подобных торжеств. Генрих чувствовал себя так, словно он уже в своем замке не хозяин — всем заправляли Казимир и Гертруда. Из Сандомира в Вислицу и обратно сновали гонцы, Готлоб припоминал, как в прежние времена князья справляли свадьбы, и расспрашивал об этом стариков.
К удивлению Генриха, Болеслав отказался приехать на свадьбу, зато Мешко явился с такой огромной свитой, что ее не удалось разместить ни в замке, ни в городе; для дворян победней поставили шатры, там они и ночевали. Длинноногий, как аист, Мешко расхаживал по горницам. Шли обильные осенние дожди, грязь была непролазная, и приезда Елены пришлось ждать долго. Мешко, просватавший почти всех своих детей и сыгравший не одну свадьбу, помогал Генриху и Готлобу советами. Виппо был в отчаянии — сколько денег, сколько припасов пойдет на эту свадьбу! — и в ответ на каждое новое требование Генриха недовольно сопел и фыркал. Казимир тоже покряхтывал, однако строго-настрого велел Настке и Гертруде смотреть, чтобы гостям всего было вдоволь. Генрих теперь впервые увидел Настку — смазливая бабенка и как-никак из княжеского рода, хоть и захудалого, отец ее княжит где-то среди лесов и болот, в Бельске, что ли. Он не одобрял поведение брата, а наложница Казимира ходила чернее тучи.
Мешко ничего этого не замечал. Упиваясь звуками собственного голоса, он важно разглагольствовал, прохаживаясь по горнице, и все перед ним лебезили, никто не смел слова молвить. Хочешь не хочешь, Генриху приходилось занимать его беседой, когда они коротали время в ожидании приезда невесты. Странно было Генриху, что спесивый, недалекий Мешко умел внушить уважение к себе, и он думал, что не желал бы такого почета, какой окружает этого самоуверенного, надутого глупца.
Как-то Генрих рассказал ему то, что слышал о короне Щедрого от Агнессы и Оттона фон Штуццелингена, однако умолчал о своем путешествии в Осиек. Мешко отнесся к его рассказу совершенно равнодушно.
— Корона, корона! — сказал он. — Да разве в ней дело? Крепкая рука нужна и уменье держать людей в кулаке.
Он немного походил по комнате, потом остановился перед Генрихом, поглаживая русую бороду.
— Видишь ли, времена переменились, теперь каждому охота приказывать, повелевать, играть нами, как шахматными пешками. Надо с этим мириться и потихоньку гнуть свою линию. Времена Храброго и даже времена нашего отца уже не воротятся. В том и состоит искусство правления, что надо уметь приспосабливаться к условиям.
— Нет, нет, ты не прав! — воскликнул Генрих. — Я видел Барбароссу…
— Ну и что с того? А я помню нашего отца и Скарбимира… — Тут Мешко задумался. — Нет, теперь все по-иному. Мы не могли бы стать королями.
— Почему?
— Да потому, что у нас нет решительности, простоты, беспечности, какие были у предков. Знаешь, дорогой мой Генрих, мне иногда кажется, что мы слишком много умничаем, рассуждаем, думаем. А надо жить, как жил наш отец. Надоест ему сидеть в четырех стенах и слушать вздохи нашей матушки, закричит он: «Рассылать глашатаев!» — и помчится со своими рыцарями, куда в голову взбредет. А потом везет домой злато-серебро, датские вазы и итальянские жемчуга. Боже мой, что бы сказал Щедрый о такой политике!
— Настоящий правитель должен сам создавать условия, — заметил Генрих.
— Возможно. Но кто нынче на это способен? Хотя я знаю кто. Святополк, Якса и, уж конечно, епископ краковский. Но мы? Да будь мы на это способны, не сидели бы мы здесь и не чесали языки, верь мне. А Болеслав-то, знаешь, почему не приехал? — неожиданно спросил он. — Боится, как бы мы ему тут глаза не выкололи.
И Мешко расхохотался, шагая взад-вперед и отшвыривая ногами ковры.