Страница 46 из 85
В тот вечер Антип отпустил с покоса жену и племянницу пораньше, а сам целиком взял вечернюю росу, последнюю — больше сена не требовалось. Он один медленно брёл к городишку, ещё не имевшему названья, и испытывал то редкое чувство восторга и тревоги, что неизменно сопутствует большому человеческому счастью. Этот последний поворот в его жизни, этот сказочный, выросший среди степного перелеска городок до сих пор всё ещё казался ему не настоящим, а приснившимся под конец тяжёлого, но обнадёживающего сна, какие снились ему где-то в бегах — в воронежских лесах или в степных балках по Северскому Донцу… Но городок этот был ныне наяву. Два его посада раскинулись по берегам речушки, протекавшей прямо вдоль городка (также было в Бахмуте), впадала та речушка под деревянную стену на заходе, а уходила под стену, прикрывавшую городок с восхода. Ни прибрежных верб, ни тополей, ни лип не тронули беглецы по берегам и вокруг селенья, верилось их растревоженным душам, что деревья укроют в смертный час, спасут…
«Надо бы колоколенку сделать у часовни, — думалось Антипу в тот вечер. — Не ровён час, нападёт какая нечисть, сразу-то и не оприметишь…»
В сумерках он зашёл к атаману, благо тот строился напротив, только стоило перейти мосток. Ещё на подходе к дому Василия Блинова — его-то и выкрикнули в атаманы — Антип услышал песню. С радостью подумал: «Ишь, распевают новгородцы-молодцы!»
«Звонко сердце у Василия!» — вдруг открылось для Антипа. Он прошёл за дом, шурша щепой в заулке.
Василий Блинов был избран в атаманы единодушно. Этот немногословный новгородец, сумевший вывести из-под славного города всю семью — жену, трёх дочерей и сына, внушал беглому племени уваженье. Он как бы показывал своим примером, что тут можно жить всерьёз, семейно и совсем не обязательно до седых волос шляться в бурлаках.
За углом смолкла песня, и теперь расплёскивалось дребезжанье струн, неуверенное, как бег в потёмках, но вот Василий нащупал мелодию, взял увереннее. «Ивушку затренькал!» — сразу узнал Антип. Он вышел из-за угла.
Под стеной дома, на обрубке бревна, в самых последних отблесках заката, сидел Василий Блинов и играл на домре. Прямо напротив него стояла жена, подперев щёку. Справа примостился сын, вперив глаза в бегающие по струнам пальцы отца, а слева, прямо на ворохе щепок, сидели три дочери-погодки. Увидев Антипа, они ушли в недостроенный дом.
— А! По земле новегородской тоскуешь? — скорей утверждал, чем спрашивал Антип. Он уселся на место девок, на щепу.
Василий не отозвался, лишь кивнул, вывел мелодию до конца и отдал инструмент сыну.
— А чего в ней, в земле-то тамошней? — вздохнул он, опустив меж колен тяжёлые, в синих жилах, руки.
— Да оно понятно… Разве что кости сродственников…
Василий не ответил, но и без того было ясно, как нелегко далась ему мысль о бегах и как тяжело было это сделать.
— Я вот чего, атаман, наведался: надоть к часовенке-то колоколенку ставить, — оно способнее станет за ворогом следить, да и по-православному это будет. А?
— Не всё сразу, — ответил Василий. Помолчав, оживился: — Поставим колоколенку, как живую. И колокол повесим, как наш, дедов, вечевой, что давным-давно в Нове городе висел. Знатно дело станет, только бы утихло на Дону…
— Колокола-те на Воронеже льют исправно.
— На Воронеж и пошлём, вот только оперимся чуток.
— Чего ждать? С колоколом-то веселей! Весёлость — она лучше богатства. Пусть у бояр рубль плачет, а у нас и копейка поскачет, ей-бо!
— Вон ведь ты какой, Антип: пришёл — ниже травы, тише воды, а тут — на тебе! Распахнулся во поле на всю волю! Недаром тебя народ-то голубит, — без зависти заметил Василий.
— Так уж на Руси повелось: кто народ веселит, за того весь белый свет стоит.
— Вот по весне пашню заведём, тогда и вовсе весело жить станет, — сказал Василий.
— Истинно пашню! — дёрнулся Антип. — Земля тутошняя — клад!
Они просидели дотемна. Говорили о будущей жизни, а по всему городку — то тут то там — постукивали мужики по косам. На самом краю стучал топор последнего беглеца — то был стрелец, ушедший из Азова.
Ночью в воротах городка послышался грохот. Поднялась тревога. Все от мала до велика похватали топоры, копья, вилы, ружья и кинулись к стене. Когда вспыхнули факелы, жителям городка открылась подошва их деревянной стены, а у самых ворот — солдатские треуголки. Холодно поблёскивали над плечами солдат штыки.
На стене опешили. Внизу заревели бабы, им вторили дети.
— Тихо! Не пустим супостатов! — крикнул Василий Блинов.
— Сдохнем, а не пустим!
— Не вернёмся на Русь!
— Крепите ворота! Не пустим! — галдели со стен.
— Пустите, бога ради! — послышалось из-под стены, — Мы солдаты, да не царёвы!
— Али вы турки? — спросил Антип.
— Не верим! Обманством взять вознамерились! — прокричал Василий Блинов.
— Нету обманства в нас! Истинно говорим, люди добрые. Пустите нас. Мы не царёвы, мы беглые! Из Астрахани шли да и подались на Дикое поле.
На стене посоветовались, потом Василий крикнул:
— Почто нахлынули?
— Жить пришли заедино с вами! Пустите!
— Много ли вас? — спросил Антип.
— Душ сорок, остальные по полю разбрелись розно!
— Коли жить пришли да с миром — кидайте ружья через стену!
Ружья тотчас полетели через стену. За ружьями — подсумки с порошницами. Кто-то из солдат бросил даже свою шапку.
На стенах городка страх тотчас сменился радостью: в городок, что ни говори, прибыла сила!
Никто в эту ночь не уснул. В домах, где приютили беглых солдат, горела светцовая лучина, и после первых сторожких вопросов стало ясно, что солдат — тот же крепостной человек. Ушла опаска. Пошли расспросы. Полились рассказы, строились планы — где уж тут уснуть!
Старший из солдат хлебал щи в ветошном шалаше около дома атамана. Большая кость дикой козы торчала из долблёной деревянной миски. Солдат придерживал её крупной загорелой ручищей, оставляя напоследок, и часто черпал ложкой — огромной, липовой, похожей на черпак. Он, видимо, простыл на росах, но над горячими щами отошёл, оттаял, часто хлюпал носом, косился на дочек Василия и не мог настроиться на разговор. Хозяин его не торопил. Присматривался. Солдат отвалился наконец от широкой столешницы, занимавшей полшалаша, перекрестился по степной привычке на сторону, и в благодарность хозяевам заговорил:
— Ныне мы не слуги государю! Да и какой он государь? Говаривал мне один ладожский стрелец. Встретил будто бы он старца на дороге из Нова города, и был промеж них разговор подушный. Старец тот сказывал: какое, мол, ныне христианство? Ныне вера всё по-новому. Сам государь — не государь. Он льстец, антихрист, рождён от нечистой девицы, писано об нём именно в книге Валаамских чудотворцев, и что он головою запрометывает и ногою приволакивает — то его нечистый дух ломает. Стрельцов он переказнил за то, что они его еретичество знали. О! Умный тот старец был! Я живу, говорит, в Заонежье, в лесах, ко мне летней дороги, сказывал, нет, а есть дорога зимняя, и то ходят-де к нему на лыжах.
Семья Блинова слушала не дыша — интересно и страшно, и… что-то будет? Не конец ли свету приходит?
— Говаривали мне беглые люди в степу, — продолжал солдат, — что-де неспроста с нашим царём припадки ходят: от нечистой девицы и плод нездоров. А она, царица-та, и вовсе не царица была, а еретица суща — всё девок рожала.